Без черемухи

   Вдруг кто-то положил мне руку на голову, тревожно нагнулся ко мне. Я поднял голову. Это была мать.

   -- Милый мой, хороший мой, что с тобой? Скажи мне.

   -- Все... бросили... не могу... больше...-- сказал я прерывающимся голосом и, уткнувшись в ее колени, зарыдал.

   -- Что у тебя с рукой? Боже мой, чем это ты?

   -- Я сжег... ее... взял палку и... приложил...

   -- Разве так можно шалить!

   -- Господи,-- шалости!., человек, может быть... погибает, а вы... у вас -- только одно,-- едва выговорил я.

   Она поспешно промыла рану, приложила какую-то примочку и уложила меня в постель. Я видел, что остался непонятым, но меня уже удовлетворял ее испуг и ее участие, я лежал, видел склонившееся надо мной милое, родное лицо и вместе с утихающей болью чувствовал в своем сердце горячую волну любви к этому единственному пожалевшему меня человеку.

   -- Милая, милая мама,-- прошептал я и закрыл глаза.

XXXIV

   Скоро уже и ехать. Скоро я оставлю наш милый дом, где было столько хорошего и в последний год столько тяжелого для меня.

   Часто я думаю и не могу понять, как могло случиться, что я, еще не знавший греха и бывший, вероятно, святым, теперь стал единственным из всего дома грешником и несчастным человеком? Я хорошо помню, что до приезда братьев у меня не было грехов. Все было так хорошо, душа была чиста и спокойна, с Катей мы жили мирно и вместе радовались всему, всему.

   Как случилось то, что в мою жизнь вошло то, чего я прежде не знал, и сделало мое существование невозможным? Могло этого не случиться, или это -- неизбежное следствие того, что я стал большим. И как будет теперь дальше, как мне справляться со всем этим?

   Часто я, сидя где-нибудь на яблоне или в дождливую погоду за буфетом, думаю об этом и не могу прийти ни к какому заключению.

   Неужели все большие знают все, что я узнал за это лето, и если знают, то как они делают, что остаются такими спокойными и не чувствующими за собой никакой вины?

   Что же я, чем дальше буду жить, тем больше буду узнавать всего этого? А это, несомненно, так. Если уж я за одно лето ухитрился так набраться, то что же будет года через три. Тогда жить будет невозможно.

   В такие минуты я предпочел бы лучше навсегда остаться маленьким. Чем я, в самом деле, могу заменить все прежнее -- радостное, удивительное,-- все эти зимние вечера с темными комнатами, летние утра с синей дымкой тумана, первый летний дождь и аромат мокрой травы после него?

   Ведь я заметил, что, чем больше грешишь и у_з_н_а_е_ш_ь, тем меньше радуешься, а чем больше вырастаешь, тем больше грешишь и узнаешь. Как же тут быть?

   Нет, это ужасно, и выхода, очевидно, никакого нет.

   При всем том большими мое существование как-то совсем не принимается всерьез. Ко всем привычкам братьев, ко всем их желаниям они относятся с вниманием, с готовностью или с тревогой, как к затеям Вани. А я что бы ни чувствовал, на это смотрят между прочим, как на что-то неважное. Какие бы большие перемены и настроения в моей жизни ни были, они никого не взволнуют, не испугают. Просто раз навсегда не верят, что я могу думать и переживать что-нибудь серьезное.

   И невольно иногда сидишь и думаешь, что бы это такое выкинуть, чтобы о_н_и почувствовали, наконец.

   А между тем ведь не шутки были и у меня: я недалек был от самоубийства после порки за курение, я всем сердцем раскаивался в своих преступлениях, я мучился, как, может быть, не все мученики мучились,-- ведь руки жечь тоже штука не легкая.

   Но нет, я никак не могу вызвать никакого внимания, никакого мало-мальски серьезного отношения к своей жизни. Я не говорю уже о Сергее, о больших сестрах, те -- дубовые. Но мать!.. Все, на что она способна в этих случаях,-- несмотря на всю ее любовь ко мне,-- это погладить по головке и дать конфетку. Конфетку, конечно, возьмешь, но непонимание остается непониманием. И это обидно, больно и возмутительно.

   Все они совершенно не подозревают, ч_т_о со мной творится. И возмутительнее всего то, что если бы я рассказал, что я очень страдаю,-- самое большое, на что я могу рассчитывать,-- это на конфетку не в очередь.

   И вот я один, совсем один с свалившейся на меня этой новой, неведомой прежде тяжестью.

   Часто я сижу и думаю, что дело, должно быть, и не в грехах, а в том, как смотреть на них. Ведь, собственно говоря, самыми большими грешниками должны быть Сережа и Таня, но они себя превосходно чувствуют, а я то и дело залезаю в какой-нибудь угол и схожу с ума оттого, что настоящим образом гибну и спасения никакого не предвидится.

   А может быть, думаю я в другой раз, можно научиться так грешить, что не будет никакого мучения. А вдруг потом т_а_м будут мучить?.. Тогда как вывернешься?

   Иногда меня подмывает расспросить обо всем этом хорошенько у матери, но здесь замешано столько деликатных вещей, что начать разговор об этом,-- значит рассказать о том, за что, пожалуй, так выдерут, что -- мое почтение.