Бессонница

Мэт предлагал навестить амишей из Медфорда, расположенного в графстве Тэйлор, так как эта община была самой старой, основанной ещё в 1920 году, но я вычитал в интернете, что Медфорд давно обнищал и стал едва ли не самой крохотной общиной во всём Висконсине. К тому же он располагался на севере штата, и ехать туда пришлось бы слишком долго. Был ещё вариант с графством Кларк, где также встречались амиши, и на этом варианте настаивала Крис, потому что у неё был знакомый, родившийся недалеко от Кларка. Крис этот аргумент казался довольно хорошим, но общим числом голосов мы выбрали именно Вернон, в который приехали уже поздно ночью.

На территории графства Вернон могли разместиться три таких города, как Чикаго, однако всех его жителей при желании можно было бы спокойно заселить в десяток чикагских высоток, и мы не удивились, обнаружив, что к полуночи здесь закрылись все магазины. О том, чтобы нормально поужинать, не было и речи. Мы даже думали, что придётся ночевать в машине, потому что отелей нам встречалось не больше, чем ресторанов и кафе. Впрочем, тут сказывалась неослабевавшая пурга, из-за которой едва удавалось рассмотреть стоявшие вдоль дороги дома. Карта помочь не могла, но по крайней мере мы знали, что находимся в са́мом крупном городе графства, в Вирокве, хотя слово «крупный» скорее звучит насмешкой.

Мы дважды проехали по главной и отчасти занесённой снегом улице, прежде чем Мэт разглядел слабые огни неоновой вывески. Так мы нашли мотель и были этому очень рады.

Окна центрального блока пульсировали цветными огнями – там работал телевизор. Зелёный керамический гном у входа. Над фрамугой – жёлтый фонарь. Сразу за порогом – два автомата: с газировкой и с презервативами.

За стойкой нас встретил заспанный старичок в синем стёганом халате, надетом поверх майки и полинявших джинсов. Старичок даже не поинтересовался, куда мы едем и на сколько дней планируем у него остановиться. Спросил наши ID, зевая переписал все данные, попросил нас расписаться и выдал ключи от двух номеров.

1 декабря (позже)

Сказал всем, что хочу побыть один, и никто не сунулся задавать мне эти глупые вопросы: «Что случилось?», «Ты в порядке?», «Что-нибудь не так?» Все просто кивнули и позволили мне молча, ничего не объясняя, уйти во второй номер. Мы ещё не обсуждали, кто и где будет спать.

Вошёл в пустой номер. Включил лампу в изголовье застеленной кровати и, не снимая кроссовок, лёг на покрывало. Не хотелось двигаться. Не хотелось дышать. Меня укрыла серая зыбкая апатия. Я устал думать, устал идти. Хотел стать лёгким пёрышком – так, чтобы ветер сам нёс меня, и не так уж важно, куда именно. Просто лететь и смотреть, как на земле, подо мной, суетятся люди. Слушать обрывки их разговоров. Ничего не оценивать, ничего не выбирать. Просто быть.

Лежал на кровати, смотрел на выбеленный потолок. Грудь ввалилась, будто кто-то вдавил её холодными ладонями. Я приоткрыл рот – и всё равно задыхался. По щекам бежали слёзы. Со мной такое уже было, так что я не испугался. Знал, что с каждой минутой дышать будет всё сложнее, в какой-то момент начнёт кружиться голова, но потом станет легче. Потом всегда становится легче. Хотя иногда кажется, что лучше бы и не становилось – пусть бы меня окончательно придавило холодом. Забыть, кто я и как здесь оказался. Забыть свёрток Луиса и всё, что я задумал. Вырваться из своей оболочки и развеять себя по ветру.

Когда грудь отпустило, я смог заняться дневником. Описал наш путь из Чикаго. И, если б кто-то спросил меня, зачем я делаю все эти записи, я бы не смог ответить. Иногда мне кажется, что я пишу для родителей, да и не только для родителей – для сестры и для бабушки тоже. Рассказываю им о себе и своих мыслях так, как хотел бы рассказывать в жизни. Хотя, наверное, это глупо.

Мне трудно общаться. Приходится сдерживать себя, следить за каждым словом. Всякий раз, как я пытаюсь говорить откровенно, получается, что я кого-то обижаю или же меня начинают считать странным. Странным быть плохо. От тебя отворачиваются, и ты остаёшься один. Хуже всего с родителями, и я никогда этого не понимал, ведь нас столько объединяет. В последние два-три года, начиная со старшей школы, я боялся говорить с ними искренне, не хотел их расстраивать. Знаю, они меня любят и готовы для меня многим пожертвовать. И от этого становится только хуже. Потому что я чувствую, будто они любят и не меня вовсе, а кого-то мне незнакомого, но почему-то названного моим именем и говорящего моим голосом. И вынуждают меня каждый день, каждую минуту изображать этого другого Дениса, и я уже не уверен, где начинается моя роль, а где заканчиваюсь я настоящий – тот, что сидит под всеми этими одеждами и боится что-то сказать не так. Раньше как-то удавалось с этим жить, а теперь я просто устал. Вымотался так, будто прошёл тысячи миль, будто одолел пешком весь путь от Мичигана до Патагонии, ещё и нагрузившись тяжеленным рюкзаком.