Бессонница

Я стоял, подняв голову, и улыбался. Кассиопея действительно была там, в небе над нами, сияла своей неизменной холодной красотой. И что бы со мной ни происходило, где бы я ни оказывался, она всегда была там. Сказал Эшли, что Кассиопея для меня – камертон спокойствия, тишины. Моя соль второй октавы. И я знал, что это звучит пошло и даже фальшиво, потому что нельзя вот так, в двух словах выразить всё, что это созвездие для меня значит. Пришлось бы рассказать о детстве, о том, как мама привезла меня в школьный лагерь, а я не хотел, чтобы она уезжала, и говорил, что боюсь остаться один, а мама сказала, чтобы я по вечерам искал Кассиопею и всегда думал о том, что в это самое мгновение ещё тысячи таких же мальчиков смотрят на неё и знают, что они не одиноки. Как я в лагере каждый вечер смотрел на неё и мне действительно было спокойно, а потом, в старшей школе, мне уже никогда не было спокойно, но я всё равно смотрел на Кассиопею и думал лишь, что она одна-единственная помнит меня настоящего, каким я был ещё до того, как понял, что люди считают меня странным, до того, как начал натягивать на себя все эти одежды притворства и лицемерия, до того, как начал бояться быть самим собой. И все эти годы, и все эти мысли… Разве можно их вот так взять да рассказать, стоя среди сугробов где-то на восточной окраине Висконсина, возле дешёвого мотеля с его сонным хозяином и разложенными по всем тумбам гедеоновскими библиями? Когда же я посмотрел на Эшли, понял, что слов тут и не нужно.

Я притянул её к себе.

Замер, слушая, как торопится моё сердце.

Увидел, что Эшли больше не улыбается.

Увидел, что она ждёт.

И поцеловал.

Хотел поцелуем выразить всё, что чувствовал, вместить в него годы долгих разговоров, которые нам бы потребовались, чтобы узнать друг друга. Одним поцелуем рассказать Эшли о любви, которой у нас не будет. О будущем, которого мы лишены. Обо всём, что ждало бы нас за следующим поворотом, если б мы отправились туда вместе. О друзьях, которые приходят к нам по вечерам, о детях, которые бегают по нашему дому. О том неприхотливом семейном счастье, которое не знает ни подозрений, ни обид и только ждёт последней минуты, чтобы оглянуться назад, на прожитые годы, и понять, что ты был счастлив и ни о чём не жалеешь.

Когда наши губы разомкнулись, я уже знал, что Эшли не такая хрупкая, какой могла показаться. Знал, что она готова и дальше идти по выбранной дороге – никогда не сворачивать, каким бы заманчивым ни был тот или иной поворот, и никогда не жертвовать своей свободой, даже если взамен предлагают любовь. Я и сам впервые почувствовал себя достаточно сильным, чтобы до конца следовать своему выбору, и это чувство для меня было таким же новым, как и то, что я тогда испытал к Эшли.

Мы молча вернулись на лавку. Говорить не хотелось, да и всё уже было сказано. Мы только сидели, укрывшись одеялом. Не хотели, чтобы всё заканчивалось так быстро.

Почувствовав, что Эшли дрожит, я предложил ей вернуться к Мэту и Крис. Эшли кивнула. Прошла к номеру, но так и не открыла дверь. Увидела, что окна занавешены.

– Нам там не рады, – Эшли улыбнулась.

– Что? – я не сразу понял, о чём речь, а когда понял, тоже улыбнулся.

И мы пошли во второй номер. И тоже занавесили окна. И слов не было. И всё было просто, как в песне Маккьюэна «Jean». И поначалу мне даже казалось, что я слышу эту мелодию, будто кто-то включил её в одном из соседних номеров.

Маккьюэн продолжал шептать про облака, к которым можно прикоснуться рукой, про зелёные листья и солнечные луга – так, будто ничего, кроме них, в этом мире не имело значения. И нам было хорошо. И мы были двумя лёгкими пёрышками, на одно краткое мгновение прижатыми друг к другу потоком тёплого ветра.

2 декабря

Утром повторилась вьюга. Спокойствие крохотной Вироквы с её пятью тысячами жителей, двумя тысячами домохозяйств и единственной нормальной дорогой разре́зали холодные порывы ветра, а редкие следы на тротуаре быстро сгладила снежная стружка – до того крупная, густая, будто кто-то выпотрошил над городом целую тонну перьевых подушек. Но мы всего этого не увидели, так как проснулись лишь к полудню, когда в нашу дверь стали колотить Мэт и Крис. Они что-то кричали, смеялись, а я лениво открыл глаза и сразу встретил такой же сонный взгляд Эшли.

Не хотелось вставать. Не хотелось никуда идти. Но стук в дверь не прекращался, и мне пришлось вылезти из-под одеяла, которое Эшли тут же, повернувшись на другой бок, полностью забрала себе. Вторая кровать в комнате стояла заправленная и почти не тронутая, если не считать разбросанных на ней вещей.

Крис и Мэт ворвались к нам с порывами холода, заодно, распахнув шторы, впустили за собой свежесть солнечного дня. Они, пожалуй, были слишком уж довольными, я бы сказал, счастливыми, и совсем не стеснялись объявлять своё счастье в каждом слове, в каждом движении.

Крис подсела к Эшли и принялась трясти её за плечо, а Мэт взъерошил мне волосы и потребовал скорее одеваться – хотел пройтись до ближайшего супермаркета:

– Перекусим и пойдём искать твоих амишей. Давай!