Берег

То, что Никитин не знал, о чем шептала она, а только воображением силился предположить, все же ревностно царапало его душу, точно в ее недавних слезах, сочувствии к нему, робкой и виноватой нежности проскальзывало нечто ложное, искусственное, заранее настроенное на возможность защиты с его стороны в доме, где стояли озлобленные вчерашним боем солдаты, которыми он командовал.

– Schmetterling, Schmetterling, - шептала она, провожая взглядом неслышное порхание бабочки под потолком, а Никитин, уже хмурясь, вопросительно глядел на ее лицо, оно неуловимо менялось, как тогда на допросе: то отблеск страха, то чистое выражение надежды появлялись и стирались в ее взгляде, то маленькими зеркальцами светились в грустной улыбке зубы, и, отражая улыбку, сине загорались глаза, заблудившиеся где-то в солнечном сверкании потолка.

"Что я делаю? Что же будет дальше? Чем это кончится? - в растерянном поиске ясности думал Никитин. - Мы не знаем друг друга, но как будто уже знаем и не стыдимся. И она лежит рядом со мной. "Ich weib nicht, was soil es bedeuten, dap ich so traurig bin…" [Не знаю, что это такое, почему я так печален…] Да, да, это стихотворение Гейне, которое я вызубрил в школе. Я не досказал ей… А как дальше? Что дальше?.. "… So traurig bin…" А как же дальше?"

– Du bist… Schmetterling [ты - бабочка], - вдруг задумчиво проговорила она и, похоже было, жалея, благодарным нажатием мягко-расслабленных губ поцеловала ему руку, подышала в ладонь, подумала и добавила, отделяя слова для понимания: - und… ich… bin… Schmetterling [и я - бабочка]. Vadim und Emma… Verstehst du mich? [Ты меня понимаешь?]

– Я бабочка? - догадался и усмехнулся Никитин. - Какая-то непонятная философия, Эмма. Меня можно сравнить с бабочкой?

– Philosophic? Keine Philosophic! [Философия? Никакая не философия!]

Она, не выпуская его руки, проворно села на постели, откинув волосы, склонила голову, излишне серьезно изучила его ладонь, потом провела ноготком две скрещенные кривые линии, неуверенно сказала:

– Madchen Emma und ein junger Leutnant. Krieg… Schmetterling und das Madchen Emma [Девушка Эмма и молодой лейтенант. Война… Бабочка и девушка Эмма].

– Это, может, и, правильно, - сказал Никитин. - Только ты, конечно, не права насчет этой Schmetterling. - Он, удивленный, повел головой на потолок, где желтым бликом прилепилась бабочка, и тотчас замолчал: в запасе не было ни одного нужного немецкого слова.

Это сравнение с бабочкой было, разумеется, чересчур сентиментальным, несерьезным, чересчур легковесным для него, четырежды награжденного боевыми орденами офицера, воевавшего три года, видевшего многое, что можно увидеть на войне, наученного принимать решения и отдавать приказы солдатам, подчиненным ему. Он считал себя вполне самостоятельным, опытным человеком, бывал порой самолюбив, вспыльчив и строг соответственно обстоятельствам, однако ни за что не признался бы никому, что вся его офицерская привычная жизнь была неестественной и вынужденной, а вся еще непрожитая жизнь - оборванное прошлое, летнее, солнечное, подробно неизвестное другим, о чем он иногда говорил одному только Княжко, - оставалась где-то радостным светом позади, в заросших старыми липами переулках лучшей в мире улицы Ордынки, в той особенно прекрасной, едва начавшейся жизни, будущее которой представлялось прерванным продолжением счастливых школьных лет. Но эта жалость Эммы, когда она поцеловала ему руку, и этот вроде бы намек на возраст ("юнгер лейтнант") задели его, как напоминание о вероятной неопытности: "Она видела меня беспомощным, когда раздевала и укладывала в постель?"

– Насчет бабочки, Эмма, какая-то ерунда, - заговорил Никитин пасмурно, тщетно силясь найти немецкие слова. - Не в этом дело. А, черт, язык! Ну, как же тебе объяснить?

Он хотел сказать, что его невозможно так воздушно сравнивать с бабочкой, потому что он советский офицер и не боится ни бога, ни черта, ни немецких танков, ни осуждения солдат за то, что с ним случилось вчера, что он отвечает за поступки (в этом даже был подчеркнутый вызов), но в долгих муках поисков нашел лишь несколько ученических слов:

– Ich bin zwanzig Jahre alt [мне двадцать лет]. ("Глупость и ерунду порю! К чему это я сказал о своем возрасте? - подумал он, недовольный неуклюжим ответом. - Совсем не то говорю, сплошную говорю ересь…")

– O, zwanzig! - Она просияла, обрадовалась и сейчас же для убедительности приложила щепотку пальцев к своей груди, сообщила о себе в третьем лице: - Emma achtzehn… Ein, zwei, drei… und so weiter! [Эмме восемнадцать… Раз, два, три… и так далее]

"Семнадцать или восемнадцать?" - сосчитал в уме Никитин, нечетко помня счет от десяти, а она, улыбаясь влажными зеркальцами зубов, перегнулась к краю постели, взяла его ручные часы, положенные им в изголовье на стуле, отметила на циферблате ноготком три деления за цифрой пятнадцать, педантично отсчитала, точно ученику на уроке математики в школе: