Беранже

Вопреки грядущему блаженству
Ангел мой ощипан догола.
Менее трех тысяч духовенству
Дать нельзя за все его дела.

Сумма штрафа разделена в песне между всеми, кто служит опорой монархии Карла X. Подсчет завершен. Но разве наберешься денег на всех этих подлецов, предателей, кровососов, присосавшихся к телу Франции!

* * *

Вот уже и весна прошла. Чахлые деревца на тюремном дворе запылились. В камере нечем дышать.

В ночь на 14 июля Беранже не спит. Он складывает песню. В ней сливаются воедино воспоминания о 1789 годе и надежды на новое восстание. Надежды растут.

Сквозь стены тюрьмы до песенника как будто начинают доноситься отдаленные звуки прибоя. Франция в тревоге. Карл X с благословения ультрароялистов и духовных отцов пошел в новый поход на «вольности». Сладкогласный Мартиньяк слетел. На его место усажен давний приятель и соратник Карла князь Полиньяк. Король заранее вызвал его из Англии, где Полиньяк был французским послом. Эта мрачная фигура издавна известна в политических кругах. Матерый ультрароялист, ненавистник всяческих «вольностей», Полиньяк в 1815 году даже отказался присягнуть хартии Людовика XVIII. Зачем, мол, французам какое-либо подобие конституции? Министр под стать королю. Столь же туп, самоуверен, фанатичен и столь же привержен старине. Религиозным своим рвением он даже превосходит Карла X. Полиньяк мнит себя избранником самой пречистой девы Марии, которая, по словам его, поручила ему спасти погрязшую в пороках Францию.

И все другие министры того же поля ягоды, что и князь-духовидец! Чистопробные «ультра». Первосортные ханжи.

— Каково-то теперь придется Франции? — всплескивают руками либералы, обсуждая в тюремной камере Беранже последние новости.

Говорят, что даже Меттерних признает, что министерский переворот, произведенный Карлом, имеет характер контрреволюции.

В Париже и департаментах носятся зловещие слухи. Народ возбужден.

Цензура уже свирепствует. Одной из жертв ее оказался Виктор Гюго. Пьеса «Марион Делорм», чтение которой вызвало восторг всего артистического Парижа, запрещена. Главным цензором был сам король.

К Беранже иногда заглядывают Тьер и Минье. Тьер семенит взад-вперед по камере и сыплет слова. Он погружен в хлопоты по созданию так называемой партии «орлеанистов». Зачем допускать кровавые революции? Не лучше ли мирно сменить Бурбонскую ветвь династии ветвью Орлеанской? Герцог Орлеанский Луи-Филипп, сын Филиппа «Эгалите», вполне подходящий претендент на престол. Это ведь республиканец по убеждениям, уверяет Тьер. Во главе новой партии стоит сам Талейран вместе с бароном Луи.

— Талейран! Неужто эта старая лисица опять подбирается к политическому курятнику? — покачивает головой Беранже. — Неужели французы до сих пор не раскусили этого епископа, аристократа, предавшего Францию и Наполеона?

Вслед за «политиками» в камере появляется художник Ари Шеффер, который заканчивает портрет песенника в тюрьме. Портрет удался.

Вот он перед нами, Беранже, на пятидесятом году, на вершинах своего жизненного пути. Крупная голова с обширным лбом, переходящим в лысину, слегка склонена набок, будто он прислушивается к чему-то. Глубокие борозды залегли между широко разлетевшимися бровями, тянутся от крыльев крупного носа к тонким подвижным уголкам рта — следы скорбей, тревог. И лучистые следы смеха в уголках выпуклых голубых глаз.

Легкая тень мечтательности и усталости не заслоняет общего выражения ясности, бодрости и внутренней собранности. Видно, что он всегда наготове, мысль его всегда в движении. Пухлые губы сжаты, уголок рта чуть-чуть приподнят. Кажется, вот-вот на этом лице появится улыбка — лукавая, сардоническая, а может быть, озорная, веселая.

Это широкое лицо простолюдина. Это одухотворенное лицо мыслителя. Живая мысль властвует в этом лице над всем, придавая ему истинное благородство и значительность.

НАКАНУНЕ

Полицейские власти опасались народных демонстраций в честь выхода Беранже на волю и решили выпустить его «потихоньку»: на день раньше положенного срока.

— Поднимайтесь, мосье! Поднимайтесь, пора! Мне приказано чуть свет вытолкать вас за дверь, — энергично будит узника тюремный смотритель.

Еще несколько минут, и Беранже перестает быть узником. Без четверти семь утра он выходит за ворота тюрьмы Ла Форс с легким чемоданчиком в руке.

«Очутившись на свободе после девятимесячного заключения, я прогулялся по бульварам с такою же беззаботностью, словно только что вышел из дому, и это может дать представление о том, как я легко мог менять положение и как мало у меня было претензий возбуждать чью-нибудь жалость», — вспоминал потом Беранже.

Друзья уже прослышали о том, что он на воле, и торопятся с приветами и приглашениями. Каждый старый и новый знакомый хочет видеть его у себя.

— Мне не мешало бы обзавестись парой крыльев, чтоб суметь откликнуться на все приглашения и отдать все необходимые визиты, — смеется Беранже. У него еще в тюрьме составился список в триста пятьдесят человек, и список этот не полон.