Беранже

«О, как нам недостает хороших книг, где смело атакуются все проблемы, где срываются покровы со всяких истин, — пишет он Бернару, — книг, в которых показаны в настоящем их виде государи, законы, вероучения, войны и таможни и показаны так хорошо, чтоб десятилетний мальчик мог бы закричать от негодования, столкнувшись с теми прекрасными вещами, которые выдают нам под этим именем… Ловкачи скажут вам, что вы подражаете Рабле, которого я недавно перечитал в сотый раз. Может быть, это и так, но у меня не хватило бы духу упрекнуть вас в этом. Люди с повышенной чувствительностью будут в претензии, что вы манкируете столичными обычаями, и это, быть может, тоже верно; но я поздравляю вас с этим. Надо писать книгу по своему росту, передав ей свои манеры и свои идеи. У нас же чересчур много книг, скроенных по мерке хозяина. Кто был большим провинциалом, чем метр Франсуа или Мишель Монтень? Они живы, однако, и еще долго будут жить, если только не появится комета».

* * *

Беранже встает навстречу новому гостю. Он сразу узнал его, хотя они и не знакомы, узнал по описаниям, по карикатурам и портретам, которые стали часто появляться последнее время в газетах и журналах. Это Виктор Гюго, автор знаменитого Предисловия к «Кромвелю», автор полных блеска и движения стихов, молодой вождь романтиков. Да, он еще совсем молод, нет и тридцати. Но сколько горделивого достоинства во всей его осанке, движениях, взгляде! А какой изумительный лоб! Высокий, обширный, ясный лоб мраморной белизны. Вождь романтиков по внешнему облику мало похож на свое кудлатое и бородатое воинство в живописных костюмах. Одет просто и скромно. Темный редингот, узкая полоска белого воротничка. Чисто выбрит. Безукоризненно вежлив. Никакой эксцентричности ни в костюме, ни в манерах.

Склоняясь перед песенником, Гюго почтительно здоровается с ним. Он давно мечтал познакомиться с Беранже, выразить ему свой восторг и уважение.

— Рад, очень рад, — говорит Беранже, усаживая гостя.

Разговор, конечно, заходит о литературных делах.

— Хотя я и не принадлежу к вашему романтическому воинству, — говорит Беранже, — но кое в чем, и, пожалуй, в очень важном, я на вашей стороне, и притом с давних пор…

Литературная революция, на которую решились вы, молодежь, — это лишь несколько запоздалое следствие революции политической и социальной.

Да, именно революция, положив начало новой эпохе, открыла пути нового во всех сферах жизни и мысли. Беранже убежден в этом.

Гюго рассказывает о предстоящих боях и первых победах романтиков.

Только что состоялась премьера новой пьесы молодого писателя Александра Дюма «Генрих IV и его двор». Это драма истинно французская и истинно романтическая. Без классической чопорности, без античных тог и котурн. Сюжет взят из истории Франции. Весь литературный Париж собрался на премьеру. Успех блестящий.

— Теперь моя очередь, — говорит Гюго. Он уже начал работу над новой пьесой из времен Ришелье.

Героями ее будут не короли, министры и царедворцы, а бедный поэт и отверженная светом куртизанка.

Прощаясь с Беранже, Гюго просит разрешения навестить узника еще.

В следующий раз он появляется в камере тюрьмы Ла Форс вместе со своим другом поэтом и критиком Сент-Бёвом. Сент-Бёв так же молод, как и Гюго, но уже начинает лысеть, сутулиться — видно, слишком много времени проводит, согнувшись над книгами. Беранже читал его статьи, в них видны ум, эрудиция, острая критическая хватка. Оказывается, Сент-Бёв состоит в либеральном обществе «Помогай себе сам, и небо тебе поможет», с которым тесно связан Беранже. Они быстро находят общих знакомых и сразу становятся как-то ближе друг другу.

Сент-Бёв остроумен, осведомлен в различных областях. Это действительно интересный собеседник. Маленькие, глубоко посаженные глаза его разгораются во время спора, как угольки, но голос остается все таким же мягким и вкрадчивым.

Спор идет о языке литературы, о его истоках, о старинных сокровищах, забытых в века господства классицизма.

— Язык, язык! Это душа народов, — говорит Беранже. — В нем читаются их судьбы. Когда же, наконец, в наших школах будут по-настоящему преподавать ученикам французский язык? Когда же там будут читать систематический курс истории языка, с Франциска I и до наших дней, и не для того, чтобы толковать наших писателей, но чтобы с помощью этих писателей, отголосков их века, объяснить нам развитие языка, шедшее порой ощупью, его уклонения от пути, периоды застоя и движения вперед?

Сент-Бёв только что закончил монографию о поэзии XVI века и с восторгом говорит о Ронсаре, Дю Белле — поэтах «Плеяды». В их творчестве он видит кладезь, живые источники языка, необходимые для возрождения современной поэзии.

Беранже слушает, слегка склонив голову набок. Уголок его выразительного рта приподымается:

— Э, дорогие мои романтики, живые истоки кроются глубже. Народный дух, галльские традиции, как мне кажется, надо искать не в поэзии «Плеяды». Они живут в поэзии самого народа, в его языке; они живут в поэзии Франсуа Вийона и Клемана Маро, в великолепной прозе Рабле и Монтеня.