Бен-Гур

— Снова Симонид! — горько произнес Бен-Гур. — Симонид здесь, Симонид там; то один говорит о нем, то другой! Всюду меня обошел отцовский раб, который, по крайней мере, хорошо знает, как удержать за собой принадлежащее мне, а потому богаче, если, в самом деле, не мудрее египтянина. Клянусь заветом, не идут к неверному укреплять свою веру — и я не пойду. Но что это? Пение… голос женский… или ангельский! Приближается.

Мелодичный, как флейта, голос, летел над замершей водой, становясь громче с каждой минутой. Скоро послышались медленные всплески весел, чуть позже стали различимы слова — на чистейшем греческом, лучше, чем все существовавшие тогда языки, способном выразить страстную печаль.

ЖАЛОБА
Вздыхая, пою о земле веков
За морем синим вдали.
Где сладкие ветры мускусных песков
Дыханием были моим.
Их шепот баюкал пальмовый лес —
Мне больше не знать тех нег.
Не видеть мне Нила подлунный блеск
И грустного Мемфиса брег.
О Нил! божество моей бедной души!
Во сны ты приходишь мои;
Где лотосов чаши играют больших,
И песни поются твои.
И слышу я издали Мемнона род
И милой Симбелы зов;
И горькая складка мой кривит рот:
«Прощай во веки веков!»

Завершив песню, певица была уже у берега. Слова прощания донесли до Бен-Гура всю тяжесть разлуки. Лодка скользнула подобно тени, чуть более темной, чем ночной мрак.

Бен-Гур вздохнул.

— Я узнаю ее по песне — дочь Балтазара. Как прекрасна ее песня! И как прекрасна она сама!

Он вспомнил большие глаза под приспущенными веками, овал щек, цветом спорящий с лепестками розы, полные губы и всю грацию высокой, гибкой фигуры.

— Как она прекрасна! — повторил он.

И почти в то же мгновение другое лицо, моложе, но столь же прекрасное, более детское и нежное, если не столь чувственное, возникло, будто сложившись и бликов лунного света в озерной воде.

— Эсфирь! — сказал он, улыбаясь. — Звезда, о которой я просил, послана мне.

Он повернулся и побрел к шатру.

Его жизнь была до сих пор переполнена скорбью и приготовлениями к мести — слишком переполнена, чтобы оставалось место для любви. Начиналась ли счастливая перемена?

И если он унес с собой в шатер чьи-то чары, то чьи?

Эсфирь дала ему чашу.

Так же, как египтянка.

И обе вошли в его мысли под сенью пальм.

Чьи же?

КНИГА ПЯТАЯ

Деяния справедливых лишь святы,
В пыли благоухания, как цветы

Ширли

В запале боя мирный он закон
Блюдет и видит, что предвидел он.

Вордсворд

ГЛАВА I Мессала сбрасывает венок

Утром после вакханалии диван в известном нам зале дворца был покрыт телами молодых патрициев.

Максентий мог прибыть, встреченный городской толпой, легион мог спуститься с горы Сульфия в блеске оружия и доспехов, от Нимфеума до Омфалуса могли прокатиться торжества, затмевающие все, когда-либо виденное на пышном Востоке; однако большинство спящих продолжали бы спать там, где упали или были небрежно брошены равнодушными рабами. Они не с большим успехом могли принять участие в чем бы то ни было в этот день, чем гипсовые фигуры из мастерской современного художника — закружиться под «раз-два-три» вальса.

Не все, впрочем, принимавшие участие в оргии, находились в столь постыдном состоянии. Когда рассвет начал проникать сквозь фонари салона, Мессала поднялся и снял с головы венок в знак того, что пирушка закончена. Затем он поднял свою одежду, окинул последним взглядом остающихся и, ни слова не говоря, отправился к себе. Цицерон не мог бы с большим достоинством удалиться с растянувшихся на всю ночь сенатских дебатов.

Три часа спустя в его комнату вошли два курьера, получившие из собственных рук Мессалы по запечатанному пакету, содержащему одну из двух копий письма к прокуратору Валерию Гратусу, чьей резиденцией оставалась Цезария.

Для нашего повествования весьма важно, чтобы читатель получил полное представление о письме, а потому мы приводим его ниже: