Бен-Гур

Сказав это, Ильдерим опустился на диван и сел точно так же, как сидели в тот день купцы на Дамаскских базарах; устроившись удобно, он перестал расчесывать бороду и степенно произнес:

— Поскольку ты мой гость, пил мой лебен и скоро отведаешь моей соли, я почитаю себя в праве спросить, кто ты и из какого рода.

— Шейх Ильдерим, — сказал Бен-Гур, спокойно выдерживая взгляд, — прошу тебя не счесть мои слова за пренебрежение вопросом, но скажи, бывало ли в твоей жизни, что ответить на такой вопрос значило совершить преступление перед самим собой?

— Клянусь славой Соломоновой, да! — ответил Ильдерим. — Предать себя иногда не меньший грех, чем предать свое племя.

— Благодарю, благодарю тебя, добрый шейх! — воскликнул Бен-Гур. — Иной ответ не мог прозвучать из твоих уст. Теперь я знаю, что ты хочешь лишь найти подтверждение доверию, за которым я пришел к тебе, и подтверждение это для тебя интереснее, чем события моей недолгой несчастной жизни.

Шейх кивнул, и Бен-Гур поспешил продолжить.

— Значит, тебе приятно будет услышать, что я не римлянин, как предполагает названное тебе имя.

Ильдерим зажал бороду в кулак, глаза его мерцали под сдвинутыми бровями.

— Далее, — продолжал Бен-Гур, — я израилит из колена Иудина.

Шейх чуть приподнял брови.

— Но и это не все. Шейх, я еврей, претерпевший от Рима такую обиду, по сравнению с которой твоя — лишь детская шалость.

Старик нервно расчесывал бороду, и брови опустились так низко, что скрыли блеск глаз.

— И еще: клянусь тебе, шейх Ильдерим, клянусь заветом Господа с моими отцами, что если ты дашь мне возможность отомстить, деньги и слава победы будут твоими.

Лоб Ильдерима разгладился, голова поднялась, лицо осветилось и, кажется, видно было, как довольство возвращается к нему.

— Довольно! — сказал он. — Если даже у корней твоего языка свернулась ложь, то сам Соломон был бы перед ней бессилен. В то, что ты не римлянин, что как еврей ты хранишь обиду на Рим, и тобою движет месть — в это я верю, и довольно об этом. Но каково твое искусство? Каков твой опыт в гонках на колесницах? И лошади — можешь ли ты превратить их в творения своей воли? Чтобы они узнавали тебя, шли на твой зов? Чтобы по твоему слову бежали из последних сил и дыхания? И можешь ли в решающий момент влить в них силы для могучего рывка? Это, сын мой, даровано не каждому. О, клянусь Богом, я знал царя, который правил миллионами и был несравненным властелином, но не мог завоевать уважения лошади. Заметь, я говорю не о тупых животных, выродившихся телом и кровью, с умершим духом; но о таких, как мои — цари своего племени, чей род восходит к табунам первого фараона, моих друзьях и помощниках, которые, живя в моих шатрах, стали равными мне; которые к своим инстинктам прибавили наш разум, а к своим чувствам — нашу душу, так что теперь знают все о тщеславии, любви, ненависти и презрении; на войне они — герои; тому, кому дарят свое доверие, верны, как женщины. Эй, сюда!

Подошел раб.

— Пусть войдут мои арабы.

Слуга быстро отодвинул полог, открывая взглядам несколько коней, медлящих, будто желая убедиться, что их приглашают войти.

— Входите, — сказал им Ильдерим. — Почему вы медлите? Разве все мое не ваше? Входите, говорю вам!

Они приблизились.

— Сын Израиля! — сказал хозяин, — твой Моисей был великим человеком, но — ха-ха-ха! — я не могу удержать смех, когда думаю, что он позволил твоим отцам держать медлительных волов и тупых ослов, но запретил разводить лошадей. Ха-ха-ха! Думаешь, он поступил бы так, увидев этого… и этого… и того?

Он дотянулся до морды первого коня и похлопал ее с бесконечной гордостью и нежностью.

— Заблуждение, шейх, заблуждение, — мягко возразил Бен-Гур. — Моисей был воином, равно как и законодателем; а разве может воин не любить творений войны, как эти?

Изысканная голова — большие, кроткие, как у оленя, глаза, полускрытые густой челкой, маленькие, остроконечные, подавшиеся вперед уши — приблизилась к его груди. Ноздри ее были расширены, а верхняя губа шевелилась, будто произнося: «Кто ты?»; и вопрос этот не был менее ясным оттого, что не прозвучал вслух. Бен-Гур узнал одного из четырех виденных на стадионе скакунов и протянул прекрасному животному раскрытую ладонь.