Бен-Гур

Назарет представлял собой нищую деревеньку, карабкающуюся по склону холма, столь незначительную, что ее единственной улицей была вытоптанная стадами и отарами тропа. С юга подступала великая Саронская равнина, а с вершины на западе можно было увидеть берега Средиземного моря, область за Иорданом и Ермон. Долина внизу и вся местность вокруг нее были заняты под сады, огороды, винорадники и пастбища. Пальмовые рощицы придавали пейзажу восточный характер. Неправильно расположенные дома имели вид крайне бедный: квадратные, одноэтажные, до плоских крыш увитые виноградом. Засуха, покрывшая трещинами сожженную землю Иудеи, остановилась у границ Галилеи.

Звук трубы, когда кавалькада приблизилась к деревне, произвел магическое действие на обитателей. Из каждой двери появилась группа, стремящаяся первой выяснить смысл столь необычного визита.

Здесь следует вспомнить, что Назарет не только стоял в стороне от больших дорог, но и находился в сфере влияния Иуды из Гамалы, из чего нетрудно заключить, с какими чувствами встречали легионеров. Но когда отряд одолел подъем и поехал по улице, страх и ненависть уступили место любопытству, повинуясь которому, люди оставили свои пороги и направились вслед за римлянами к общественному колодцу.

Объектом любопытства был арестованный, которого сопровождали легионеры. Он шел пешком, простоволосый, полуголый, с руками, связанными за спиной. Веревка, стянувшая его запястья, кончалась петлей на шее одной из лошадей. Поднятая копытами пыль скрывала его желтой пеленой, иногда превращавшейся в плотное облако, однако назаретянам удалось рассмотреть, что он хромает на обе израненные ноги и что он молод.

У колодца декурион остановился и — вместе с большинством своих людей — спешился. Арестованный упал в придорожную пыль — видно было, что он едва сознает себя от усталости. Приблизившись, назаретяне разглядели, что перед ними — мальчик, но не решались помочь в страхе перед римлянами.

Посреди этого замешательства, когда кувшины обходили солдат, на дороге из Сефориса показался человек, при виде которого одна из женщин воскликнула:

— Смотрите! Плотник идет. Сейчас мы что-нибудь узнаем.

Тот, о ком шла речь, имел весьма почтенную внешность. Из-под его тюрбана падали тонкие белые локоны, на грубый серый балахон струилась белая борода. Шел он медленно, ибо, помимо груза лет, нес на плечах некоторые орудия своего ремесла: топор, пилу и долото — все очень грубое и тяжелое; а также, очевидно, прошел без остановки немалый путь.

Подойдя к толпе, он остановился.

— Добрый рабби Иосиф! — воскликнула, подбежав к нему, женщина. — Сюда привели арестованного, спроси у солдат, кто он, что совершил против закона и что с ним собираются делать.

Лицо рабби оставалось невозмутимым, однако он взглянул на арестованного и направился к офицеру.

— Да пребудет с тобой мир Господа! — сказал он с достоинством.

— И мир богов — с тобой, — отвечал декурион.

— Вы из Иерусалима?

— Да.

— Арестованный молод.

— Годами — да.

— Могу ли я спросить, что он совершил?

Сельчане в изумлении повторяли последние слова, но рабби Иосиф продолжал расспросы.

— Он сын Израиля?

— Он еврей, — сухо ответил римлянин.

Поколебленное сочувствие окружающих вернулось к мальчику.

— Я не разбираюсь в ваших племенах, — продолжал декурион. — Но ты мог слышать об иерусалимском князе по имени Гур — Бен-Гур, как его называли. Он жил во времена Ирода.

— Я видел его, — сказал Иосиф.

— Ну вот, это его сын.

Все вокруг разразились криками, и декурион поспешил умерить возбуждение:

— Позавчера на улице Иерусалима он покушался на благородного Гратуса, сбросив на голову прокуратора кусок черепицы с крыши дворца — отцовского, как я понимаю.

В разговоре возникла пауза, во время которой назаретяне с опаской рассматривали Бен-Гура.

— Убил? — спросил рабби.

— Нет.

— Осужден?

— Да: пожизненно на галеры.

— Да поможет ему Господь! — сказал Иосиф, впервые утрачивая невозмутимость.

В это время юноша, пришедший вместе с Иосифом, но до сих пор остававшийся незамеченным, положил свой топор, приблизился к большому камню у колодца и взял кувшин воды. Настолько тихи и спокойны были все движения, что, прежде чем охрана успела помешать — если у нее было такое намерение, — он уже склонился над арестованным, предлагая ему попить.

Рука, ласково положенная на плечо, пробудила несчастного Иуду, он поднял глаза и увидел лицо, которое не смог забыть никогда: лицо мальчика примерно его возраста, затененное светло-каштановыми локонами; лицо, освещенное синими глазами, такими мягкими, такими просящими, столь полными любви и святости, что просьбе их невозможно было отказать. Дух еврея, хотя и ожесточенный днями и ночами страданий, отягощенный мечтами о мести, смягчился под взглядом незнакомца и снова стал подобным детскому. Иуда припал губами к кувшину и сделал длинный глоток. Ни слова не было сказано ему, и он не сказал ни слова.