Бен-Гур

Малух остановился у дверей, и Бен-Гур вошел один. Он оказался в той же комнате, где разговаривал однажды с Симонидом, и единственным изменением в ней был полированный бронзовый столб на широком деревянном пьедестале близ кресла хозяина, поднимающий на высоту более человеческого роста полдюжины или больше зажженных серебряных ламп.

Сделав несколько шагов, Бен-Гур остановился. На него смотрели трое: Симонид, Ильдерим и Эсфирь. Он пробежал глазами по лицам, будто ища ответа на вопрос: «Ради какого дела вызвали его эти люди?» При внешнем спокойствии все чувства его пребывали в напряжении, потому что за первым вопросом возникал второй: «Друзья они или враги?»

Наконец взгляд остановился на Эсфири. Если глаза мужчин отвечали ему доброжелательностью, то в девичьем лице было нечто большее — нечто слишком духовное, чтобы поддаваться определению, но без определения вошедшее в глубины его сознания.

Сказать ли, читатель? Его мысленный взгляд сравнивал египтянку, вставшую было перед нежной еврейкой, но тут же пропавшую, и, как обычно, сравнение не дало никакого вывода.

— Сын Гура…

Гость повернулся к говорящему.

— Сын Гура, — сказал Симонид, медленно и с нажимом повторяя имя, — прими мир Господа Бога наших отцов — прими от меня, — он помолчал, а затем добавил: — От меня и моих.

Говорящий сидел в кресле: царственная голова, бескровное лицо, властное выражение которого заставляло посетителей забыть об изломанных членах и изуродованном теле. Большие черные глаза смотрели из-под белых бровей твердо, но не сурово. Мгновенная пауза, и затем он сложил руки на груди.

Это действие, последовавшее за приветствием, могло быть истолковано посвященными только одним образом, и Бен-Гур понял его.

— Симонид, — ответил он, тронутый до глубины души, — я принимаю от тебя святой мир. Как сын отцу, возвращаю его тебе. Но нам нужно вполне понять друг друга.

Этим деликатным ответом он желал на место предложенных Симонидом отношений подчиненности поставить другие, более высокие и святые.

Симонид опустил сложенные руки и, повернувшись к Эсфири, сказал:

— Принеси господину сесть, дочь моя.

Она поспешила схватить табурет, но остановилась, вспыхнув и взглядывая то на Симонида, то на Бен-Гура; они же медлили, уступая друг другу право отдать приказание. Когда пауза стала неловкой, Бен-Гур шагнул вперед, бережно взял табурет из рук девушки и поставил у ног купца.

— Я буду сидеть здесь, — сказал он. Глаза юноши и девушки встретились — лишь на мгновение, — но обоим стало лучше от этого взгляда. Он прочитал благодарность, а она — великодушие и терпение.

Симонид поклонился.

— Эсфирь, дитя мое, принеси бумаги, — сказал он со вздохом облегчения.

Она подошла к панели стены, открыла и, достав свиток папируса, принесла отцу.

— Ты верно сказал, сын Гура, — начал Симонид, разворачивая листы. — Нам нужно вполне понять друг друга. Предвидя твои требования — которые, если ты откажешься, поставлю я сам, — я подготовил здесь все для необходимого взаимопонимания. Я вижу два пункта, требующие определения: собственность и наши отношения. Эти документы разъясняют оба. Угодно ли тебе прочитать их сейчас?

Бен-Гур взял бумаги, но вопросительно взглянул на Ильдерима.

— Нет, — сказал Симонид, — шейх не должен останавливать тебя. Отчет — а у тебя в руках отчет — по природе своей требует свидетеля. В конце, в месте для подписей, ты найдешь имя: шейх Ильдерим. Он знает все. Он мой друг. Всем, чем он был для меня, он будет и для тебя.

Симонид взглянул на араба, они обменялись кивками, и шейх заключил:

— Ты сказал.

— Я уже знаю величие его дружбы, — ответил Бен-Гур, — и еще не доказал, что достоин ее, — и тут же добавил: — Позже, Симонид, я внимательно прочту эти бумаги, а сейчас, если ты не слишком устал, изложи мне главное их содержание.

Симонид принял свиток обратно.

— Эсфирь, стой здесь и принимай у меня бумаги, чтобы они не смешались.

Она встала у кресла, легко положив руку на плечо отца, и когда он заговорил, казалось, что отчет молодому хозяину представляют оба.

— Это, — сказал Симонид, разворачивая первый лист, — деньги, полученные мной от твоего отца — все имущество досталось римлянам, за исключением денег, спасенных от грабителей только нашим еврейским обычаем векселей. Общая цифра, складывающаяся из сумм, которые я вывез из Рима, Александрии, Дамаска, Карфагена, Валенсии и отовсюду, где велась торговля, называет сто двадцать талантов еврейских денег.

Он отдал листок Эсфири и взял следующий.

— Эти деньги — сто двадцать талантов — я принял на свою ответственность. И вот полученная от них прибыль.

Он прочитал итоговые цифры с разных листков, что, опуская детали, сводилось к следующему: В кораблях 60 талантов.

— К этому, к пятистам пятидесяти трем талантам, прибавь первоначальный капитал, и ты получишь ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ТРИ ТАЛАНТА — все они твои, и это делает тебя, о сын Гура, богатейшим человеком в мире.