Белый вепрь

В стороне от общей компании держался рыцарь, всегда закутанный в плащ, его сопровождал один слуга. Его отчужденность отнюдь не диктовалась высокомерием, так что никто на него не был в обиде. Судя по отрывистым репликам, которыми он обменивался со своим единственным спутником, это был англичанин. Любопытно, что заставило этого человека практически в одиночку плыть в такую даль. В Яффе{111} все сошли на берег и, уладив в порту необходимые формальности, двинулись в сторону Иерусалима{112}.

В Англию Филиппу предстояло вернуться только через год. Из Иерусалима он отправился через пустыню в Синай{113} — тяжелое путешествие, на которое отваживались только самые правоверные пилигримы. По ночам все дрожали от холода — больших костров не разводили, опасаясь шаек арабов, рыскавших по дорогам; до наступления темноты каждый готовил себе ужин на маленьком костре. Днем мучила жажда, ее утоляли лишь изредка, делая несколько глотков из бурдюка. Вода от долгого хранения становилась солоноватой, образовывался изрядный осадок.

Однажды бандиты, изменив своей тактике ночных набегов, напали на путников при полном свете дня, завязалась схватка. Один тучный негоциант из Падуи{114}, которому, наверное, и в голову не приходило, что он может стать жертвой разбойничьего налета, лишился сил, и его пришлось нести на носилках. Правда, от лишних порций воды, которые щедро предлагал ему Филипп, он мужественно отказался. Все обошлось, и вскоре путники добрались до монастыря Святой Катарины, прямо у подножия горы. Они остановились отдохнуть на несколько дней, посетили службу и сделали два восхождения на Синай. На обратном пути немецкие монахи поговаривали о наступающей альпийской зиме.

В Каире Филипп отделился от своих спутников — ему предстоял путь на Родос{115} — он должен был от имени герцога Глостера засвидетельствовать почтение вновь избранному Великому Магистру рыцарского ордена Святого Иоанна{116}.

Во взгляде Пьера д’Обессона мелькнуло любопытство. Госпитальеры{117} были рассеяны по всей Европе, и путешествовать рыцари любили. Однако Великий Магистр был склонен думать, что юный Тьерри слишком поверил истории, которую ему поведали в Париже, — пусть даже три небольших шрама на щеке визитера подтверждали ее правдивость.

Первое ноября — День всех святых — остался позади. Море, ласковое и приветливое у самого берега, за дамбой было покрыто барашками. Крутые отроги Родоса постепенно таяли в дымке.

Поздней осенью Венеция выглядела неряшливо и негостеприимно. Богатство перемежалось здесь с самой чудовищной нищетой. На Риальто из окон выглядывали обнаженные до пояса проститутки и громко зазывали клиентов.

В Урбино{118} Уиллу Паркеру пришлось сделаться лекарем поневоле — одна из дам при дворе Баттисты отхлебнула воды, приготовленной для омовения рук, и это питье оказалось слишком крепким для ее нежного желудка. С сочувствием посмотрев на позеленевшее лицо женщины, Филипп спокойно сообщил, что в марте пора отправляться на север. Весна застала их в долине Луары{119}, там все еще пережевывали подробности гибели Карла Бургундского. Он слишком часто наведывался в Лотарингию и в конце концов заплатил за это жизнью недалеко от Нанси{120}. Многие — причем не только приближенные Бургундца — не верили, что великий герцог и впрямь мертв. В свой срок, говорили они, Карл еще появится на этой земле. В Бордо{121} владелец торгового судна из Бристоля, груженного большой партией гасконского вина, согласился взять на борт пассажиров, и через две недели они достигли широкого устья Северна, а утром пасхального воскресенья корабль бросил якорь в бухте у городской стены.

После карнавального блеска, архитектурного великолепия итальянских городов периода Возрождения Англия выглядела достаточно тускло. В Уиллоуфорде, похоже, мало что изменилось. Поля зеленели, управляющий сохранял свою обычную безмятежность, а госпожа Алиса, как всегда, серьезно и ответственно вела домашние дела. Уезжая из Уиллоуфорда, Филипп велел выстроить несколько новых домов, расширить главный зал, к его приезду все было исполнено. Во дворе бегали дети работников. А в Ипсдене от Филиппа не отставали племянники-близнецы, мальчики требовали снова и снова поведать им во всех подробностях о путешествии в далекую Палестину и Италию и, впившись глазами в смуглое от загара лицо дяди, внимательно слушали его рассказ.

Как-то после ужина один из близняшек — Хью — попросил разрешения приготовить дяде горячую воду для купания. Глаз светились такой преданностью и обожанием, что растроганный Филипп, уезжая, предложил мальчику сопровождать его в качестве пажа в Миддлхэм. Сэр Уильям был счастлив и польщен этим предложением. Давно осталось позади то время, когда он неодобрительно покачивал головой по поводу политических пристрастий шурина. Поскольку сама Небеса благоволят дому Йорков, то кто он такой, Уильям Секотт, чтобы не соглашаться с этим?