Белый раб

Я должен был, казалось, уже привыкнуть к подобного рода зрелищам, по и у меня потемнело в глазах. Мне хотелось схватить негодяя за горло, опрокинуть его наземь… Не знаю, как я совладал с собой… Знаю лишь одно: только рабство может сделать человека способным видеть, как избивают женщину, и не вступиться за нее…

Еще до того, как окончилось избиение, Анна упала, потеряв сознание.

Управляющий приказал нам соорудить носилки из веток и перенести ее к нему в дом. Мы повиновались. Не успели мы переступить порог его дома, как он надел на шею несчастной женщины тяжелую цепь, которую прикрепил к толстой балке под потолком. Ее обморочное состояние, по его словам, было чистейшим притворством: стоит ему отвязать ее, как она немедленно вскочит и побежит вслед за своим мужем.

Затем нам приказали пуститься в погоню за Томасом. Мы разошлись в разные стороны, делая вид, что усердно ищем его во всех концах леса. Но, за исключением объездчика и еще двух или трех подлых трусов, надеявшихся заслужить милость управляющего, никто, разумеется, и не пытался найти его.

Почти сразу за изгородью, ограждавшей возделанные поля, начиналось болото, поросшее камышом, кустами и каучуковым деревом. Пробираясь между кустами, я вдруг увидел Томаса, Он стоял, опираясь о древесный ствол. Когда я приблизился к нему, он положил руку мне на плечо.

- Что они сделали с Анной? - спросил он, и голос его дрогнул.

Я постарался, как мог, скрыть от него правду и ничего не сказал об истязании, которому подвергли Анну. Но я попытался дать понять Томасу, в каком бешенстве сейчас мистер Мартин, и посоветовал моему другу не показываться ему на глаза, пока тот не успокоится. Я заверил Томаса, что найти его вряд ли удастся.

Вскоре нас всех созвали и велели вернуться к работе. Я поспешил как можно скорее справиться со своим заданием и направился к себе, чтобы приготовить немножко еды и отнести ее несчастной Анне.

Я застал Анну там, где мы ее оставили, - в вестибюле дома, закованной в цепи. Судя по ее стонам, она уже пришла в сознание настолько, что могла ощущать боль. Она жаловалась, что цепь, охватывавшая ее шею, причиняет ей острую боль и мешает дышать. Склонившись к ней, я попытался хоть сколько-нибудь ослабить цепь, но в это время на пороге появился управляющий. Он резко спросил меня, что я здесь делаю и по какому праву путаюсь в дела этой девки; затем грубо приказал мне убираться вон.

Я хотел оставить ей принесенную мною еду, но он запретил мне это, со злостью добавив, что голод в течение нескольких дней научит эту подлую девку впредь лучше вести себя.

С тяжелым сердцем я удалился, унося с собой то немногое, что мне удалось собрать для нее.

Как только стемнело, я кружным путем, стараясь пройти незамеченным, пробрался к убежищу Томаса, которое разыскал без особого труда.

Он осыпал меня вопросами о своей жене, и на этот раз я не решился скрыть от него печальную правду. Он был страшно потрясен и временами плакал, как ребенок.

Минутами он пытался овладеть собой и твердил какие-то цитаты из священного писания, но природа одерживала верх, и, забыв о своих религиозных принципах, он снова разражался безумными проклятиями, осыпая ими жестокого управляющего, и вел себя как человек, охваченный страстной жаждой мести. Он винил себя за то, что сам пробудил ярость Мартина, и мысль, что его любовь и стремление защитить Анну только ухудшили ее положение, жестоко мучила его.

Наконец, после бесплодных усилий совладать с собой, он отдался бурному порыву гнева и боли. Угрозы и проклятия срывались с его уст. Долго не мог он успокоиться.

Когда Томас немного пришел в себя, мы принялись обсуждать, что делать дальше. Я знал, что управляющий неистовствует, и слышал, как он говорил о том, что если подобное проявление непокорности не будет примерно наказано, оно повлечет за собой такие же поступки среди рабов на соседних плантациях. Тем не менее я был уверен, что мистер Мартин не осмелится лишить Томаса жизни. Здесь, и только здесь, существовала граница, которую не смел преступить никакой управляющий. Но я знал и то, что мистер Мартин не только имеет право, но и намерен подвергнуть непокорного раба истязаниям в тысячу раз более мучительным, чем предсмертная агония.

Я считал поэтому, что Томасу следует бежать. Ведь даже в том случае, если его поймают, наказание, которое он понесет, будет не более жестоким, чем то, что предстоит ему сейчас, если он сдастся добровольно.

В первую минуту мой совет, казалось, пришелся ему по душе. В глазах его сверкнули отвага и решимость, которых я до сих пор никогда не подозревал в нем. Но это длилось лишь мгновение.

- Анна в его руках, - проговорил он. - Я не могу ее покинуть. А она… нет, у бедняжки никогда не хватит смелости бежать вместе со мной… Нет, Арчи, нет! Я не могу покинуть жену…

Что я мог ему ответить? Я понимал весь ужас его положения и был побежден его доводами. Зная, что спорить бесполезно, я молчал.