Белый раб

Жизнь многому научила меня, и я не был уже способен держать сторону угнетателей или хоть на мгновение сочувствовать их нелепому убеждению в своем природном превосходстве. Это убеждение, основанное на самом грубом невежестве, давно уже отвергнуто всеми светлыми и передовыми умами, но до сих пор остается незыблемым символом веры для всей Америки и главной, я сказал бы даже - единственной, основой, на которой зиждется гнусный институт рабства в этой стране. Я старался завоевать добрые чувства моих товарищей, входя в их жизнь, проявляя интерес ко всем их горестям и заботам. Не раз, пользуясь своим положением доверенного слуги мистера Карльтона, я оказывал им ту или иную мелкую услугу. Случалось, правда, что я переходил границы дозволенного и навлекал на себя грозу, сообщая мистеру Карльтону о жестокостях и злоупотреблениях его управляющего. Несмотря на то, что попытки мои не всегда достигали успеха, несчастные товарищи мои испытывали ко мне чувство горячей благодарности.

Заметив, что я опечален, спутники мои прервали пение и, выразив в скупых словах свое сочувствие моему горю, продолжали беседовать между собой вполголоса. Меня очень тронуло их внимание, но мне не хотелось, чтобы мое горе омрачало те немногие светлые часы, которым, быть может, не суждено было повториться в их тяжелой жизни. Я сказал им, что их веселье одно только и способно рассеять мою грусть, и хотя сердце мое разрывалось от муки, я попытался улыбнуться и затянул песню. Они стали подтягивать, и вскоре смех и песни снова зазвучали со всех сторон. Шумные проявления их веселости позволили мне замкнуться в себе.

Мною овладели такие естественные для человека чувства. Мне дороги были моя жена и ребенок. Если б смерть вырвала их из моих объятий или мы были бы разлучены в силу роковой и неизбежной причины, я оплакивал бы их, и боль моя не была бы напоена такой горечью. Но если самые священные узы - узы, связывающие супругов, связывающие отца с его ребенком, - порываются по воле кредитора, да еще кредитора чужого человека, если тебя заковывают в цепи, вырывают из привычной обстановки, волокут на продажу лишь во имя того, чтобы покрыть долги человека, называющего себя твоим господином… Эта мысль поднимала в моем груди волну едкой ненависти и жгучего возмущения против законов страны, допускающих подобные порядки.

Но как ни тяжелы бывают подчас переживания человека, в конце концов наступает успокоение. Минует острый приступ отчаяния, а затем все входит в обычную, будничную колею. Я испытал это на себе. Постепенно стихли муки бессильной ярости, уступив место тупой тоске, ни на мгновение не позволяющей забыть о себе - слишком глубоки были ее корни, и выкорчевать их было невозможно. Лишь изредка под влиянием внешних впечатлений я забывал о ней на мгновенно, но затем она с новой силой овладевала моей душой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Мы прибыли, наконец, в Чарльстон, столицу Южной Каролины. Нам предоставили возможность несколько дней отдохнуть, чтобы мы могли оправиться от длинного и тяжелого пути. Как только мы несколько пришли в себя, нам выдали новое платье и привели в приличный вид: мы должны были произвести хорошее впечатление на покупателей. Затем нас отвели на невольничий рынок и выставили напоказ.

Женщины и дети были в восторге от своей новой одежды. Казалось, они наслаждались новизной своего положения, и глядя, с каким усердием они стараются найти себе нового хозяина и быть проданными за возможно более высокую цену, можно было подумать, что вся прибыль от их продажи поступит в их пользу.

Как и большинство моих спутников, я был куплен генералом Картером, одним из самых богатых плантаторов в Южной Каролине. Он владел поистине княжеским состоянием. Нас немедленно отправили на одну из его плантаций, расположенную поблизости от города.