Белый раб

У мистера Карльтона не было при себе и пятидесяти долларов, но он немедленно бросился к соседям, пытаясь хоть сколько-нибудь занять у них. Однако всюду, куда он ни приезжал, уже знали о случившемся. Всем было известно, что, кроме этой закладной, у него было еще много других долгов, и на него смотрели как на человека разорившегося. Большинство его соседей поэтому вовсе не были расположены ссужать его деньгами, тем более что у многих из них дела шли не лучше, чем у него.

Потратив на разъезды почти целый день, он собрал несколько сот долларов, полученных им при условии, что он выдаст новую закладную на тех из рабов, которых ему удастся выкупить.

Мистер Карльтон вернулся домой незадолго до моего прихода и был занят отбором тех рабов, которых решил оставить себе. Увидев меня, он сказал, что я всегда был добрым и верным слугой и ему очень жаль расстаться со мной, но у него нехватит денег на то, чтобы выкупить нас всех, и он вынужден оказать предпочтение своей старой кормилице и семье этой бедной женщины.

Агенты выпустили отобранных мистером Карльтоном рабов. Остальных они посадили под замок, предупредив, что они должны быть готовы на следующее утро тронуться в путь.

У меня оставалась одна надежда: я полагал, что если миссис Монтгомери узнает о случившемся, она попытается купить меня. Я сказал об этом мистеру Карльтону, по он ответил, чтоб я не тешился этой надеждой: у миссис Монтгомери и так слуг больше, чем ей нужно. Тем не менее он обещал послать ей записку и сообщить о том, в каком положении я оказался. Записку отправили с одним из слуг, и я с отчаянием и надеждой стал ждать ответа.

Посланный, наконец, вернулся. Миссис Монтгомери с дочерью с утра уехала к своему брату, жившему милях в десяти от Поплар-Гроув, и отсутствие ее, как полагали, продлится дня три. Я вспомнил, что утром, когда был у Касси, слышал о ее предполагаемом отъезде, но от волнения совершенно забыл об этом.

Итак, угасла последняя надежда. Я был страшно потрясен. До этой минуты я еще мог себя обманывать. Казалось, я должен был уже привыкнуть ко всяким невзгодам, по то, что произошло сейчас, превосходило все. Правда, я уже однажды был разлучен с женой, но тогда физические страдания, горячка и бред несколько ослабили силу удара. А кроме того, теперь меня отрывали не только от жены, по и от сына. Сердце мое разрывалось от бессильной злобы; оно колотилось так, словно готово было выскочить из груди. Голова была в огне. Мне хотелось плакать, но пламя, сжигавшее мой мозг, иссушило слезы. Первой мыслью моей было попытаться бежать. Но новые хозяева наши до тонкости изучили свое ремесло и заранее приняли все меры предосторожности. Всех нас собрали вместе и заперли. По отношению ко многим из рабов эти меры были излишними: они были так раздражены и измучены придирками управляющего мистера Карльтона, что готовы были радоваться любой перемене. Когда мистер Карльтон зашел проститься с ними и стал выражать им оное сочувствие, кое у кого хватило смелости ответить ему, что жалеть их не приходится: хуже обращаться с ними, чем обращался управляющий, поставленный мистером Карльтоном, все равно невозможно. Мистера Карльтона такое заявление, видимо, неприятно поразило, и он, резко оборвав разговор, удалился.

Едва рассвело, как нас построили для отправки. Продовольствие и маленьких детей погрузили на телегу. Нас, взрослых, сковали попарно цепями, и мы двинулись в путь в обычном для рабов порядке.

Дорога была дальняя, и мы провели в пути около трех недоль. Нужно признать, что к нам в дороге относились довольно мягко. Через два или три дня пути женщин и подростков освободили от цепей, и то же снисхождение было несколькими днями позже оказано мужчинам, не внушавшим особого недоверия.

Проводники наши, казалось, стремились доставить нас на место в возможно лучшем состоянии и таким образом повысить на нас цену: переходы были не слишком длинные, всем выдали обувь, пища была обильная. Ночевки устраивались на краю дороги; мы разжигали костер, варили похлебку, а затем строили из веток шалаши, в которых и укладывались спать.

Многие из моих товарищей уверяли, что с ними отроду так хорошо не обращались. Они шли смеясь и распевая, скорее напоминая людей, путешествующих для собственного удовольствия, чем рабов, которых гнали на продажу. Так непривычна для раба даже искра заботливости, что, заметив ее, он готов прийти в неистовое восхищение. Пустяковая прибавка к обычному жалкому пайку способна привести его в умиление.

Песни и смех моих спутников еще усиливали мою печаль. Заметив это, они попытались развеселить меня. Никогда еще не было у меня таких добрых товарищей, и я находил горькое утешение в их неумелых попытках отвлечь меня от мрачных мыслей.

В Карльтон-Холле я пользовался среди рабов большой любовью. Я положил немало труда на то, чтобы завоевать ее. Давно уже я отказался от нелепого тщеславия и глупой гордости, которые когда-то создавали преграду между мной и моими товарищами по несчастью и вызывали с их стороны заслуженную неприязнь ко мне.