Белый раб

Впрочем, он готов был предоставить мне выбор: стать камердинером мастера Вильяма или отправиться на полевые работы.

Тон и выражение лица, с которым все это было сказано, не допускали возражений. Выбор предоставлялся мне, и я сам должен был решить свою судьбу.

Мне было известно, как тяжело заставляли трудиться рабов, занятых в поле, как плохо их кормили и как дурно с ними обращались. Но даже и это казалось мне лучше, чем стать игрушкой в руках мастера Вильяма.

Должен признать, что, помимо всего, я чувствовал себя оскорбленным тем пренебрежением, с которым отнеслись к моему призыву. Ни минуты не колеблясь, я поблагодарил полковника за его доброту и заявил, что готов отправиться на работу в поле.

Полковника Мура, повидимому, несколько удивил мой выбор, и он с улыбкой, в которой сквозил оттенок иронии, приказал мне отправиться в распоряжение мистера Стаббса.

Во всех штатах Америки, где существует рабовладение, к надсмотрщикам относятся примерно так, как в других странах, где рабства нет, относятся к палачам. И хотя деятельность последних принято считать необходимостью, все же она, так же как и деятельность надсмотрщиков на плантациях, не стала почетной и обречена навеки вызывать одно лишь презрение. Молодая леди с аппетитом съедает ломтик хорошо поджаренного свежего барашка, но не может подавить в себе некоторой доли сентиментального отвращения к мяснику, зарезавшему невинное животное, поданное к обеду. Совершенно то же происходит с плантатором: он наслаждается роскошью, добытой трудом его рабов, и в то же время ощущает полуосознанное презрение к надсмотрщику, который с бичом в руке властвует над человеческим стадом, выжимая из него все, что оно способно дать. У плантатора достаточное сходство с укрывателем краденого, который сам не пойдет на кражу, но с большой охотой положит в карман доход с краденого. Вор, разумеется, - вор, а надсмотрщик… есть надсмотрщик. Рабовладелец укрывается почтенным званием плантатора. Укрыватель краденого охотно называет себя "негоциантом". Оба стоят друг друга. Оба пытаются таким жалким способом обмануть самих себя, а подчас и окружающих.

Надсмотрщиком на плантации Спринг-Медоу был некто Томас Стаббс, имя которого, внешность и характер были мне хорошо известны, хотя я, к счастью, до сих пор не имел с ним дела.

Стаббс был толстый, приземистый человек лет пятидесяти, грубый и неотесанный. Маленькая круглая голова его, покрытая густой порослью спутанных волос, уходила в плечи. Лицо его было испещрено пятнами сизого, красного и желтоватого цвета. Солнце, виски и лихорадка - все по очереди - нанесли на его лицо эту своеобразную татуировку. Чаще всего его можно было увидеть верхом на лошади. Он ехал, склонившись к луке седла и держа в руках длинный бич, заканчивавшийся плетеными кожаными ремешками.

Время от времени этот бич опускался на голову или плечи какого-нибудь злосчастного раба.

Речь его, или, вернее, сыпавшиеся из его уст приказания, была так густо уснащена ругательствами, что трудно бывало уловить смысл его слов. Каждая произнесенная им фраза либо начиналась, либо кончалась бранью.

Все же полную волю своей грубости Стаббс давал только тогда, когда бывал в поле один среди рабов. Стоило показаться полковнику Муру или любому другому джентльмену - и лютый надсмотрщик мгновенно становился образцом мягкости и сдержанности и даже умудрялся в каждую произнесенную фразу вставлять не свыше одного или двух бранных слов.

Как и можно было предполагать, мистер Стаббс при управлении плантацией давал волю не только языку - он щедро пользовался и плетью. Полковник Мур воспитывался, как европеец, и как всякий человек, воспитывавшийся в любом краю, за исключением того, где царило рабство, не одобрял "излишних" жестокостей. Примерно раз в неделю какая-нибудь особенно жестокая расправа безжалостного управляющего выводила полковника из себя. Но, дав волю своему гневу, он успокаивался, и все входило в обычную колею.

Дело в том, что мистер Стаббс умел извлечь из плантации высокий доход. Нельзя же было пожертвовать таким человеком только во имя каких-то сентиментальных соображений - ради того, чтобы оградить от его тирании жалких рабов…

Нелегко дался мне, привыкшему к уюту господского дома, к ласковым просьбам мастера Джемса, переход под начало грубого, невежественного и жестокого деспота, каким был Стаббс. Кроме того, я совершенно не был приучен к регулярному физическому труду, и привыкнуть к тяжелым полевым работам мне было не так уж просто. Но я решил не унывать. Я был крепко сложен и силен и тешил себя мыслью, что постепенно приспособлюсь к новым условиям. Я знал, что мистер Стаббс был лишен каких-либо человеческих чувств, но зато у меня не было оснований предполагать, что он будет руководствоваться в отношениях ко мне какой-нибудь особенной враждебностью, которой я опасался со стороны мастера Вильяма.