Белый олеандр

Я хотела его погладить, но тут появилась вторая, рыжая собака, а потом большой голубоглазый хаски.

Рыжая оскалилась. Хаски залаял. Я не знала, идти дальше или медленно отступить.

— Пошли прочь!

Они преградили дорогу. Я закричала, надеясь, что спугну их или кто-нибудь услышит, однако дома повернулись к дороге слепыми гаражами.

— А ну пошли отсюда!

Начала отступать. Самый маленький кинулся на меня, целясь в ногу.

— Кто-нибудь, заберите собак! — Голос эхом отражался от наглухо запертых домов за железными решетками, сплошными заборами и двойными дверями. Рыжая подскочила ко мне, зарычала, и я вспомнила то, что на несколько месяцев умудрилась забыть: так будет всегда. Зубы впились в ногу сквозь джинсы.

Я звала на помощь. Собак это только раззадоривало. Хаски сбил меня с ног, кусал за руки, которыми я закрывала лицо. Как в старом кошмаре, от которого нельзя проснуться. Я звала, понимая, что никто не придет, и безнадежно молилась Иисусу — так молятся люди, знающие, что Бога нет.

Крики на испанском, тяжелые шаги, удар чем-то металлическим. Зубы разжались. Резкий отчаянный визг, рычание, вой, царапанье когтей по асфальту, звонкие удары лопатой. Серое от страха мужское лицо с оспинами. Я не понимала, что он говорит. Он помог встать и, поддерживая за талию, повел к себе домой. Фарфоровые уточки на подоконнике, по телевизору бокс на испанском, лихорадочные руки его жены, чистое полотенце, наливающееся красным. Муж набрал на телефоне номер.

Эд отвез меня в больницу. Я прижимала к лицу полотенце, на коленях лежало еще одно. Он дал мне хлебнуть «Джим Бим» из бардачка. Если Эд поделился выпивкой, значит, дело плохо. Дальше регистратуры не пошел — всему есть предел, я, в конце концов, не его ребенок. Сел на скамье в приемной и уставился в телевизор на стене. Лено пожимал руку очередному гостю. Эд почти ничего не пропустил.

Женщина заполняла бумаги, меня трясло. Пришла сестра в красной шапочке. Я сказала ей, что у меня день рождения, что мне пятнадцать, и Эд мне не отец. Она сжала мою руку и уложила на узкую кушетку с крахмальной простыней. Сделала какую-то хорошую инъекцию, чтобы меня расслабить. Или, может, в честь дня рождения. Я не стала говорить, до чего это приятно. Если уж суждено стать уродом, по крайней мере, есть обезболивающие. Одежду срезали. От взгляда на обрывки кашемира у меня потекли слезы.

— Не выбрасывайте! — взмолилась я. — Дайте мне!

Я прижала к здоровой щеке ошметки роскошной жизни, а сестра сделала укол, от которого наступила блаженная бесчувственность, и обработала раны. «Если больно, сразу говори». Ангел в красном чепчике… Я любила медсестер и больницы. Лежать бы так вечно, в специальной марле, под ласковыми руками этой женщины. На значке было написано: Кэтрин Дру.

— Тебе повезло, сегодня дежурит доктор Сингх. Его отец был портным. Самый лучший здесь, работает просто ювелирно!

Она улыбалась, а глаза светились жалостью.

Пришел доктор. Он говорил с легким акцентом, отчего казалось, что он все время подшучивает. Как в фильме с Питером Селлерсом. Однако в карих глазах доктора Сингха читался груз виденных им травм, крови, изувеченной плоти, лихорадки, огнестрельных ран. Удивительно, что после всего этого он вообще их открывает. Начал шить с лица. Я гадала, не из Бомбея ли он и знает ли, что там сейчас полдень. Изогнутая игла, черная нить. Сестра Дру держала меня за руку. Я чуть не потеряла сознание, и она принесла яблочного сока, сладкого, как сироп. Сказала, что если собак не найдут, придется приехать еще раз.

Как только я начинала что-то чувствовать, сразу просила еще укол. Храбриться бессмысленно, никаких викингов. На потолке был плакат с изображением рыбы. Хотелось нырнуть в глубину, поплыть среди кораллов и ламинарий, с развевающимися, как водоросли, волосами, бесшумно прокатиться на морском дьяволе. Пойдем со мной, мама! Она любила плавать: волосы во все стороны, песня русалочки. Русалки расчесывали волосы на скалах и пели. Мама… Вдруг, словно ручей из скалы, полились слезы. Единственное желание — ощутить на лбу ее прохладную руку. Что еще у меня есть? Где ты, там мой дом.

Тридцать два стежка спустя появился Эд с серым лицом и бейсболкой в руке:

— Можно ехать? Мне завтра на работу.

Сестра Дру в красной шапочке держала меня за руку, инструктируя Эда Турлока, как промывать швы перекисью. Велела привезти меня через два дня, чтобы проверить, как заживают раны, и еще через неделю — снимать швы. Он машинально кивал, а подписывая бумаги, объяснил, что я приемная и расходы покрывает местная программа медицинского страхования.

По пути домой мы не разговаривали. Я разглядывала мелькавшие вывески: продуктовые магазины, гадалки, парикмахерские салоны, магазины для рыбалки. Будь я его дочерью, он бы пошел со мной в операционную. Но я не хотела быть его дочерью — сжимала в руках окровавленный кашемир и радовалась, что во мне нет ни капли его крови.

Дома на кухне нас поджидала Марвел в грязном голубом халате и с «Осеннем пламенем» на голове.