Белый конь

Оставшись один в огромной зале, я с сожалением подумал: надо же было явиться в такую рань. Ламара, конечно, «сейчас» не возвратилась, и я принялся разглядывать все вокруг. Попав в незнакомую и непривычную обстановку, я сам себе сказал с юмором: теперь главное — ничему не удивляться. Стол был роскошный. Я напряг память, пытаясь вспомнить, видел ли до войны такие кушанья, и вспомнить не смог, потому что на столе были яства, о которых человечество во время войны забыло. Не стану описывать убранство стола, да и нет у меня такого желания. Война недавно кончилась, и люди голодали, так что, возможно, я и преувеличивал.

В комнате было множество дорогих вещей: инкрустированный сервант красного дерева, витрина с такой же инкрустацией, низкий круглый столик красного дерева, софа, два кожаных кресла. На стенах были развешаны картины. Одна стена была отведена под огромное полотно целиком: это был «Девятый вал» Айвазовского. Во многих семьях видел я «Девятый вал» разных размеров, но такой большой — впервые. Картина эта масштабом подавляла все остальные. А в витрине было выставлено так много дорогих чашек, что мне своего подарка стало стыдно, и я, кажется, даже покраснел: наверное, лучше было подарить цветы.

Ламара вновь оказалась моей избавительницей, она вошла с сияющим лицом и пообещала: «Сейчас и остальные подойдут», — потом доверительным шепотом сообщила, что ее матери мой подарок понравился до безумия. Я не ожидал такой оценки и решил, что комплимент — дань вежливости. Потом выяснилось, что Ламарина мать большая любительница и знаток фарфора. Моя чашка оказалась немецким фарфором то ли конца семнадцатого, то ли начала восемнадцатого века. Я искренне обрадовался — приятно, когда твой подарок понравился.

Тем временем явились однокурсники под предводительством Дурмишхана. Они ввалились с шумом и смехом, завоевали, как саранча, все пространство — софу и кресла, потом откуда-то извлекли нарды и начали играть. «Хотите карты?» — спросила Ламара и вышла, но вернулась без карт — очевидно, забыла. Всего однокурсников я насчитал десять человек — шесть девушек и четыре парня, я был одиннадцатым. Дурмишхан спросил меня: «Давно пришел?» «Нет», — ответил я. «Впервые здесь?» — «Впервые!» «Да-а!» — произнес он многозначительно, хлопнул меня по плечу и пошел к нардам.

В залу вошло низкорослое толстое существо. «Это моя мама», — сказала Ламара, и все сразу вскочили. Мы поздоровались с большим почтением. Вслед за Ламариной матерью, одна за другой, вошли три женщины. «Это мои тетки», — объявила Ламара. Сестры все были одного роста. Нет, низкорослыми их назвать было нельзя. Есть люди низкого роста, есть — высокого, есть — среднего. А эти были похожи на карлиц.

— Все трое незамужние, — сообщил мне Дурмишхан.

— Который из вас Озо? — спросила Ламарина мать.

— Я, калбатоно, — сделав шаг вперед, сказал я и наклонил голову.

— Очень хорошо! — с улыбкой сказала она.

Неожиданно я обнаружил, что у нее приятное лицо.

Мне показалось, что у них с Ламарой похожие глаза.

— Я любительница фарфора и знаю почти все его секреты, — она склонила голову немного набок и с улыбкой продолжила: — Ваша чашка изготовлена в конце семнадцатого века в Германии. Тут сомнений быть не может. Моя сестра говорит, что это начало восемнадцатого века, но она не права.

— В задаче спрашивается: которая из сестер права? — шепотом произнес стоявший у меня за спиной Дурмишхан.

— «Голубые шпаги» — старейшая фирма в Европе, и, насколько мне известно, эта фирма существует и сегодня. Моя мечта — полный сервиз этой фирмы… Только старый… хотя бы девятнадцатого века.

— Калбатоно, у нас была только одна чашка этой фирмы, — ответил я скороговоркой. — Не думайте, что у нас шкафы забиты сервизом «Голубые шпаги».

— И ту вы не пожалели для Ламары!

— Для Ламары я ничего не пожалею, калбатоно.

— Молодец! Молодец! Ты настоящий грузин! — опять зашептал Дурмишхан.

— Мама, не отвлекай гостей!.. Давайте, друзья, сядем к столу! — сказала Ламара.

Когда все калбатони выплыли из комнаты, Дурмишхан шепнул мне:

— Бичо, по-моему ты им нужен для улучшения породы! — Я чуть было не прыснул: неисправимый тип этот Дурмишхан.

Словно птица, готовая взлететь, дождалась взмаха руки… Как только нам разрешили, мы не медля ни минуты, ринулись к столу. Еще не успели выбрать тамаду, а угощения заметно поубавилось. Четыре женщины не успевали добавлять еду на стол. Тамадой был Дурмишхан. Он сам сказал: «Знаю, никто не возьмется быть тамадой, видно, уж суждено мне». Тосты он произносил коротенькие и силой заставлял нас пить. Правда, стаканы были небольшие, но опорожнять их нам приходилось до дна…

Ламара сидела рядом со мной, довольная и счастливая. Она проявляла нетерпение и говорила заранее: сейчас внесут это блюдо, а сейчас то. Больше я есть не мог, сначала пожадничал и перебрал.