Белый конь

А с Ламарой мы вскоре расстались, расстались навсегда, но не из-за «атрибутов». Случилось такое, после чего оставаться вместе было невозможно.

Ламара жила недалеко от площади Руставели, на маленькой улице в четырехэтажном доме. В то время даже проспекты почти не освещались. Неудивительно, что оказавшиеся за городскими кулисами маленькие улочки с наступлением вечера погружались во мрак. Ламарина улица была в центре, и поэтому на ней горело несколько тусклых лампочек. Мы выбирали закоулки потемнее: здесь нам было уютнее.

Однажды холодной декабрьской ночью я провожал ее: мы устроились в темноте, но Ламара, замерзнув, сказала: «Очень холодно, я пойду», — и до подъезда мы всю дорогу бежали. Я, конечно, отправился домой. Улица была пустынна. Не прошел я и двадцати шагов, как со стороны площади Руставели показался некто и двинулся мне навстречу. Он шел пошатываясь, зигзагами. «Здорово напился», — подумал я. Он дремал на ходу, во всяком случае глаза у него были закрыты. Я думал было обойти его, двинулся вправо, но и он рванулся вправо. Я попробовал обойти слева — он преградил мне путь. Одним словом, мы столкнулись. При столкновении он испуганно вскрикнул и с неожиданной быстротой отскочил в сторону, в страхе прижавшись к стене. Это был маленький, худой человек в большой меховой шапке.

— Чего тебе надо? — спросил он строго, отчетливо и внятно.

— Ничего, батоно, я иду своей дорогой. — Его резкому окрику я противопоставил спокойный тон.

— Отвечай, чего тебе надо?

— Ничего не надо, батоно! — В знак удивления я развел руками.

— Опусти руки, молокосос! — процедил он сквозь зубы.

Он выглядел не таким уж пьяным, как мне показалось сначала. «Стукну разок, и конец недоразумению», — подумал я, но мог ли я ударить ровесника моего отца? К тому же он явно принял меня за другого и боится.

— Кто ты такой?!

— Вы меня не знаете, батоно, — попробовал я успокоить его, в знак примирения сделав шаг вперед. — Я не тот, за кого вы меня принимаете…

— Ни с места! — заорал он.

Оказавшись в глупом положении, я решил: уберусь-ка отсюда. Но в темноте что-то щелкнуло, я взглянул на его руки, и мне показалось, будто блеснул револьвер. Я так испугался, что у меня руки и ноги отнялись.

— Не двигайся, не то на месте прикончу!

Я уже ничего не соображал, голос у меня пропал. Направленное на меня дуло в темноте дрогнуло.

— Повернись! — приказал он.

Я не мог повернуться. Не из упрямства — я просто остолбенел.

— Повернись, ублюдок!

Мне с трудом удалось двинуть ногами, и я повернулся. Встал спиной.

— Теперь иди!

«Он пьяный, к тому же напуган, — подумал я. — Возьмет и выстрелит».

— Шагай, шагай! — крикнул он и дал мне пинка под зад.

Я споткнулся, и грохот револьвера оглушил меня. Когда я пришел в себя, то оказалось, что бегу со всех ног. Не оглядываясь назад, я сломя голову сбежал по каменной лестнице сквера и бросился к Верийскому мосту. У моста я остановился, прислушался. Ниоткуда не доносилось ни звука. Было, как видно, очень поздно. «Ух, спасся, — первое, что я подумал, — но стрелял ли он? В меня стрелял или в воздух? Неужели промазал в двух шагах?..» Постепенно я очухался и собрался идти домой. На середине моста я вновь остановился: дул холодный ветер, и я, подняв воротник пальто, уткнулся в него лицом. Мне хотелось плакать, я чувствовал себя растоптанным, оскорбленным. Кто был этот безумец? А я вел себя как трус, чуть на колени не встал. Испугался. Кого и чего испугался?!

Я не мог справиться с собой, сердце разрывалось, нервы были на пределе, а мозг — в тумане. Почему? За что я так наказан, по какому праву меня унизили, зачем оскорбили? Лучше бы пуля настигла меня. Я бегом вернулся назад, взбежал по каменной лестнице и оказался на том месте, откуда недавно бежал, как напуганный заяц. Улица была пуста и безлюдна, было так тихо и спокойно, словно этот покой не нарушался веками.

Домой я вернулся опустошенный и разбитый. Отец лежал, но не спал. Ждал меня. «Где тебя носит ночами?» — сказал он и отвернулся к стене. Я подробно рассказал все, что со мной приключилось, раскрыл душу до дна. Я ждал от отца сочувствия и понимания, ждал, что он меня успокоит, приведет в равновесие. «Ты еще хорошо отделался», — сказал он, даже не взглянув на меня. Я постоял перед его кроватью — не скажет ли он что-нибудь еще. Но он заснул, не проронив больше ни слова.

Утром я встал рано, отец уже ушел. Так рано из дому он не уходил никогда.

Два дня я был сам не свой, никуда не выходил. В расстроенных чувствах я начал прибирать квартиру, подмел пол, перемыл скопившуюся за неделю грязную посуду. С отцом я демонстративно не разговаривал. Я ведь не требовал от него многого, мне нужно было лишь утешение. Я хотел почувствовать, что не одинок. Но он словно не замечал, что я обижен и дуюсь, даже ни разу не спросил: «Сынок, что стряслось, почему ты со мной не разговариваешь?» Он приходил с работы, обедал, ложился поспать и уходил снова. Теперь он, словно мне назло, стал возвращаться домой поздно ночью.