Белый конь

Она собралась что-то сказать, но я прервал ее:

— Простите, Ламара, наверное, лучше, чем гадать, я сам объясню, что меня обидело… Прямо скажу, в аудитории надсмеялись над моим чувством к детям. Они меня не выслушали и не знают, что это за дети, о которых я начал рассказывать. Я часто думаю о них, мне так их жаль… Сейчас я могу только одно: думать о них, болеть за них душой — сделать нечто большее пока не в моих силах. А он мне говорит: «Не народник ли ты?!» Что это — шутка? Не думаю… Вы не даете мне права сострадать? Если не способны понять, то хоть молчите!

Ламара задумчиво шла рядом.

— Та, что уехала, ехать не должна была… А те, кто достоин был ехать, остались стоять у дороги и махать рукой отъезжающим.

— Что вы сказали? Не поняла…

— Ничего… — улыбнулся я.

Мы одолели Верийский подъем и с площади Руставели свернули влево, в сторону проспекта. Ламара рукой осторожно остановила меня.

— Озо, вы мне нравитесь! — сказала она так просто, словно здоровалась со старым знакомым.

Правду говоря, я не ожидал такой откровенности и вдруг растерялся. Вот уж не думал, что так прямо, без обиняков, открыто и непосредственно можно сказать: «Вы мне нравитесь». У меня не хватало опыта, и я не знал, что говорить, как держаться. Но растерянность моя была очень приятной, в глубине души зажегся огонек, тепло которого разлилось по всему телу.

В такие минуты глупо сожалеть о недостатке опыта. Растеряться и покраснеть — что может быть лучше! Наверное, так и надо. Если не знаешь, что сказать и как себя вести, молчи и ничего не делай. Во всяком случае, на неопытность не сетуй. Опытность такого рода изнашивает и притупляет чувство, гасит первозданное сияние… (Это я говорю почти сорок лет спустя.)

Ламара заметила мою растерянность и отвела взгляд. Пройдя шагов пять, она обернулась: иду ли я следом? Я нагнал ее. Мое представление об этих глазах мгновенно рассеялось. Напрасно я приписывал ей робость.

— Озо, думайте что хотите, только не поймите меня плохо. Сказанное мною ни к чему вас не обязывает… Я говорю то, что чувствую. Думаю, в этом нет ничего дурного…

Разговор на «вы» явно мешал нам, лишая слова естественности и непосредственности, будто разговаривали не мы, а другие, старше нас. Я тут же поделился этой мыслью с Ламарой, и она без колебания согласилась: да, да.

— Куда мы идем? — спросила она, когда мы подошли к оперному театру.

— Не знаю, — ответил я.

— Тебе не скучно бродить?

— Наоборот, я странствующий рыцарь!

— Разве есть еще рыцари?! К сожалению, перевелись.

— Тогда, я конь странствующего рыцаря!

— Конь? — засмеялась Ламара.

— Да, чему ты удивилась?!

— Может, ты Росинант?

— Нет, я белый конь — лурджа! — вырвалось у меня, и я улыбнулся.

Вдруг сердце мое сжалось, и меня охватила грусть: «Думаешь, я говорю? Нет, прислушайся хорошенько… Ты слышишь ржанье…»

Я почему-то вспомнил Сабу, которому встретился задранный волками конь… Сейчас я как наяву увидел: Саба падает на колени, а старый конь медленно вытягивает шею и осторожно обнюхивает голову упавшего… Я как будто даже фырканье услышал.

— Хорошо, что я на лекции не осталась, — сказала Ламара.

Вот так неожиданно сблизились и подружились мы с Ламарой. Что же касается Дурмишхана и тех, кого я оставил в аудитории, то с ними я встретился назавтра. Встретился как ни в чем не бывало! Они были слегка смущены, но спустя два дня жизнь вошла в привычное русло.

С Ламарой я виделся почти каждый день и уже не мог без нее. Если мы не встречались, то я звонил: дома у них был телефон. Однажды я привел ее к себе домой и познакомил с отцом. Отец засуетился, накрыл стол, но я почувствовал, что в качестве будущей невестки она ему не понравилась. Проводив Ламару, я вернулся и ждал, что он хоть что-нибудь скажет. Но отец не проронил ни звука. Прибрав со стола, он подсел к радиоприемнику — послушать последние известия. Мне на месте не сиделось, я вышел на балкон, взглянул на Куру, вернулся обратно в комнату, попробовал читать книгу, но не смог. Не в силах выдержать молчания, я обратился к отцу сам: «Как тебе моя невеста?» — словно бы в шутку спросил я. «Не торопись», — спокойно и серьезно ответил он, при этом одним ухом слушая репродуктор. «Но все же, какая она?» — не отставал я. — «Видишь, как изменились времена, — сказал он с явным сожалением, — такие девушки были и в наше время, только не нравились они таким парням, как ты». — «Почему?» — спросил я. «Бичо, если у женщины нет женских атрибутов, что это за женщина!» — он почесал затылок и улыбнулся. Понять, что он подразумевает под «женскими атрибутами», было нетрудно, но я не обиделся. Напротив, успокоился и повеселел. Говорить на эту тему мне было неловко, и я с деланным смешком сказал: «Видно, времена и впрямь изменились». «Сынок, как бы времена ни изменились, входя в дом, женщина должна внести сначала груди, а потом — задницу!» — Он по обыкновению развел руками и захохотал, потом встал и обнял меня. Внезапно перед глазами у меня возникли Кариаулевы дочки, и я почему-то подумал, что отец, хохоча, тоже видел перед собой девиц-дэвов…