Белые зубы

– Дело не в одних только помыслах, Шива. В смятении все мое тело, я утратил над ним контроль. Никогда еще я не подвергался таким физическим унижениям. Вот, к примеру: я постоянно…

– Да. – Шива указал на его ширинку. – Мы и это заметили. Может, тебе перед работой проделывать простое упражненьице?

– Да я и так… я… и без толку. К тому же Аллах это запрещает.

– Самад, давай без религиозного фанатизма. Тебе не идет. – Шива смахнул луковые слезы. – Все эти угрызения вредят здоровью.

– Дело не в угрызениях, а в страхе. Шива, мне пятьдесят семь. В этом возрасте начинаешь… думать о вере, боишься упустить время. Меня испортила Англия, теперь я это понимаю… моих детей, жену тоже испортила. Я иногда думаю: может, и друзей я выбрал неправильно? Наверное, я был легкомысленным. Ставил ум превыше веры. А теперь возникло последнее искушение. Как возмездие, понимаешь? Шива, ты разбираешься в женщинах. Помоги мне. Ведь это чувство невозможно! Я знаю о существовании этой женщины от силы несколько месяцев и разговаривал с ней всего один раз.

– Сам сказал: тебе пятьдесят семь. Кризис среднего возраста.

– Среднего возраста? Чушь какая, – раздраженно перебил его Самад. – Черт побери, Шива, я не собираюсь жить сто четырнадцать лет.

– Это такое выражение. Во всех журналах написано. Когда мужчина подходит к определенному моменту жизни, он чувствует, что уже перевалил через холм… а мужчине столько лет, сколько его милашке, если ты понимаешь, о чем я.

– Я на нравственном распутье, а ты говоришь всякую ерунду.

– Тебе полезно кое-что уяснить, приятель, – втолковывал ему Шива медленно и терпеливо. – Целиком весь набор: женский организм, G-точка, рак яичек, менопауза – и кризис среднего возраста. Современный мужчина должен знать это как свои пять пальцев.

– Но я не желаю это знать! – воскликнул Самад, снова вскакивая и принимаясь расхаживать по кухне. – В том-то и дело! Не хочу быть современным! Я хочу жить, как всегда был должен жить. Вернуться на Восток!

– Да, да… все хотят, конечно, – забормотал Шива, помешивая на сковороде перец с луком. – Меня увезли в три года. И чтоб я когда чего понимал в этой стране! Но деньги из воздуха не берутся. А кому охота жить в хибаре с четырнадцатью другими слугами? Кто знает, кем окажется Шива Бхагвати, вернувшись в Калькутту? Принцем или нищим? – На лице Шивы проступила прежняя красота. – И кто сможет вытравить из них Запад, если он живет в них?

Самад мерил кухню шагами.

– Мне не следовало приезжать в Англию – отсюда все беды. Не следовало рожать сыновей здесь, так далеко от Аллаха. Уиллзден-Грин! Визитные карточки в витринах кондитерских, Джуди Блюм[43] в школе, презервативы на тротуаре, праздник урожая, педагог-искусительница! – Самад выкрикивал все, что приходило на ум. – Шива… скажу тебе по секрету: мой драгоценный друг, Арчибальд Джонс, – неверующий! Какой пример я подаю своим детям?

– Икбал, сядь. Успокойся. Слушай: ты просто хочешь некую женщину. Люди хотят друг друга. Везде – от Дели до Депфорта. И это не конец света.

– Хотелось бы верить.

– Когда ты ее в следующий раз увидишь?

– В первую среду сентября… на заседании школьного комитета.

– Ясно. Она хинди? Мусульманка? Не из сикхов же она, верно?

– Гораздо хуже, – сказал Самад дрогнувшим голосом. – Она англичанка. Белая.

Шива покачал головой.

– У меня было много белокожих пташек. Много. Иногда получалось, иногда и нет. Две прелестные американочки. Парижанка, редкостный экземпляр, – влюбился в нее по уши. Было даже дело – год прожил с румынкой. Но с англичанками никогда не получалось. Ни разу.

– Почему? – Самад закусил ноготь и ждал страшного ответа, эдакого приговора с небес. – Почему не получалось, Шива Бхагвати?

– Между нами история, – загадочно ответил Шива, сервируя цыпленка бхуна. – Сложная и кровавая.

* * *

Первая среда сентября 1984 года, восемь тридцать утра. Самад, витающий мыслями где-то далеко, услышал, как открылась и захлопнулась – в далекой-далекой реальности – дверца его «остин-мини-метро» с пассажирской стороны, повернул голову влево и увидел забирающегося на соседнее сиденье Миллата. Точнее, на Миллата это существо было похоже только ниже головы, на месте которой красовался «Томитроник» – компьютерная приставка в виде больших бинокуляров. Внутри, как было известно Самаду, – красная машинка (в ней якобы ехал его сын) состязалась с зеленой и желтой машинками в трехмерном неоновом пространстве.

Миллат опустился в коричневое пластмассовое кресло.

– Ой! Какое холодное! Сиденье холодное! Зад отмерзнет!

– Миллат, а где Маджид и Айри?

– Идут.

– Как поезд идут или ползут, как улитки?

– Ой-ей! – взвизгнул Миллат, чья машина из-за затора на трассе чуть было не отправилась в небытие.

– Миллат, сними это, пожалуйста.

– Не могу. Нужно набрать один, ноль, два, семь, три очка.

– Пора бы уж научиться понимать цифры, Миллат. Скажи: десять тысяч двести семьдесят три.

– Деять тыях дьехи семьят тхи.

– Миллат, сними.

– Не могу. Иначе я умру. Ты же не хочешь, чтобы я умер, Абба?