Белые зубы

– У меня свои причины. Я его увезу сам, без сопровождения, и мы замнем этот инцидент.

Николай Песоцкий посмотрел на свои руки, на сидящих за столом и снова на руки. Потом достал из кармана и передал Самаду ключи.

Заведя машину, в которой спал, уронив голову на приборную доску, доктор Болен, Самад и Арчи двинулись во тьму.

В тридцати милях от деревни доктор проснулся от приглушенного спора относительно его ближайшей судьбы.

– Но почему? – шипел Арчи.

– Потому что, с моей точки зрения, собственно проблема состоит в том, что мы должны наконец пролить чужую кровь, понимаешь? В качестве расплаты. Ты что, не понимаешь, Джонс? На этой войне мы, ты и я, валяли дурака. Нам не довелось сражаться, а теперь уже поздно – и это чудовищно. Но зато есть он, и это наш шанс. Позволь спросить: ради чего была эта война?

– Хватит ерунду молоть, – вместо ответа взревел Арчи.

– Чтобы в будущем мы могли быть свободными. Вечный вопрос: в каком мире будут расти твои дети? А мы ровным счетом ничего не сделали. Мы на нравственном распутье.

– Слушай, я не знаю, о чем ты говоришь, и знать не хочу, – перебил Арчи. – Мы выгрузим этого, – он кивнул на находящегося в полубессознательном состоянии Болена, – в первом попавшемся сарае и разойдемся каждый по своей дороге, вот единственное распутье, которое меня волнует.

– Я осознал, что поколения, – продолжал Самад, пока они миля за милей мчались по однообразной равнине, – говорят друг с другом, Джонс. Это не линия, жизнь вообще не линейна, – и не хиромантия – это круг, и они говорят с нами. Потому-то и нельзя прочитать судьбу; можно только ее изведать. – Морфий снова стал открывать ему знание: все знание вселенной, все надписи на стене стали ему фантастическим откровением.

– Джонс, знаешь, кто этот человек? – Самад за волосы притянул к себе доктора. – Мне русские сказали. Он ученый, как и я, но что у него за наука! Выбирать, кто должен родиться, а кто нет, – разводить людей, как тех цыплят, уничтожать, если показатели не по норме. Он хочет управлять, диктовать будущему. Вывести расу людей, расу железных людей, которые доживут до конца света. Но в лаборатории такого не сделать. Это должно и единственно возможно сделать верой! Лишь Аллах нас спасет! Я не религиозен, мне всегда недоставало на это сил, но я не идиот, чтобы отрицать истину!

– А не ты ли говорил, что это не ваш спор? Там, на холме, ты это сказал, – сбивчиво тараторил Арчи, довольный, что ему удалось подловить Самада. – Так-так-так… что бы этот малый ни делал, что угодно, ты сказал, что это наши проблемы, проблемы Запада, вот что ты сказал.

Из водянистых глаз доктора Болена, которого Самад по-прежнему держал за волосы, теперь текли кровавые реки, он что-то лопотал на своем языке.

– Осторожнее, ты его задушишь, – сказал Арчи.

– Пусть! – Выкрик Самада канул в безмолвную бездну. – Такие люди думают, что живые органы можно моделировать по своему усмотрению. Они молятся науке о теле, но не Тому, Кто нам его дал! Нацист. В наихудшем проявлении.

– Но ты сказал, – настаивал на своем Арчи, – что тебя это не касается. Это не твой спор. Если уж кто и должен тут предъявить счет этому сумасшедшему немчуре…

– Французу. Он француз.

– Пусть будет француз. Если уж кто и должен предъявить ему счет, то это буду я. Мы ведь сражались за судьбу Англии. Во имя Англии. Видишь ли, – копался в памяти Арчи, – демократия и воскресные обеды… прогулки и пэры, эль с сосисками – это все наше. Не ваше, нет.

– Именно, – сказал Самад.

– Что?

– Это должен сделать ты, Арчи.

– Да что ты говоришь.

– Джонс, судьба смотрит тебе в глаза, а ты гоняешь колбаску, – с издевкой произнес Самад, все еще не отпуская доктора.

– Полегче там. – Арчи пытался следить и за дорогой, и за Самадом, который запрокинул голову Болена так, что шея чудом не сломалась. – Слышь, я же не говорю, что он не заслуживает смерти.

– Так сделай это. Сделай.

– Но, черт, почему тебе это так важно? Знаешь, я еще никого не убивал – вот так вот, лицом к лицу. И нехорошо убивать в машине… Я не могу.

– Джонс, это просто вопрос того, что ты будешь делать, когда осыплются крошки. Именно это меня чрезвычайно интересует. Предлагаю сегодня давнишнюю веру применить на практике. Провести, если угодно эксперимент.

– Не понимаю, о чем ты.

– Хочу узнать, Джонс, что ты за человек. На что ты способен. Неужто ты трус, Джонс?

Джип резко затормозил.

– Какого черта!

– Ты ни за что не болеешь сердцем, Джонс, – продолжал Самад. – Ни за веру, ни за политику. Ни даже за свою страну. Как ваши смогли нас завоевать – для меня загадка. Ты же фикция!

– Чего?

– И идиот к тому же. Что ты скажешь своим детям, когда они спросят: кто ты, что ты из себя представляешь? Ты будешь знать ответ? Ты когда-нибудь его узнаешь?

– Если это так чертовски сложно, скажи, кто ты?

– Я мусульманин, человек, сын, правоверный. Я доживу до конца света.

– Ты алкаш и наркоман, ты сегодня под кайфом, верно?

– Я мусульманин, человек, сын, правоверный. Я доживу до конца света, – речитативом повторял Самад.