Белые витязи

Дивился на Конькова адьютант Лазарев, плотный, солидный мужчина, дивились другие ординарцы, сотники Киреев и Сидоров, дивился хорунжий Коймашников и обожали его урядники: Дебельд, Аркашарин и другие.

Даже сам Платов, такой простой и весёлый на войне, нахвалиться не мог лихости и смелости своего ординарца. И прежде был он смёл, но теперь стал ещё смелей, ещё храбрее...

— Любовь, я вам скажу, опасна, но делает иной раз человека отважнее, — говаривал иногда донской атаман, обращаясь к другим ординарцам, и пояснял, как скачет Коньков, исполняя его «порученность».

А лето стояло во всём разгаре. Воздух был напоён ароматом трав, и голубое небо, как опрокинутая чаша, молчаливо глядело на землю, млея на солнечных лучах. Деревья в лесу были так пленительно зелены, стволы берёз и дубов так ярко вырисовывались на фоне изумрудной листвы, по полям и лугам показались красивые, пышные цветы, а травы высоко поднялись, и даже покинутые деревни и сёла выглядели какими-то заколдованными и зачарованными приютами... Тишина летнего дня, тишина, нарушаемая только стрекотаньем кузнечиков, песнями жаворонков, кукованьем кукушек и тем осторожным шорохом, который, словно дыхание земли, точно незаметный рост мириад трав, идёт из глубоких недр, — всё было так хорошо, так чудно спокойно, что, казалось, вовсе не война возмутила Русь, не война разогнала жителей, а просто всё заснуло по мановению жезла волшебницы — всё застыло, но не вымерло.

Но вглядишься ближе, пробежишь десятка два вёрст, и вдруг всё изменится. На громадном пространстве трава потоптана, выкошена и съедена. Чёрные круги костров, правильно расположенные, идут на целые вёрсты, навоз, трава, вытоптанная до черноты земли, до пыли, — обозначают коновязи, обозначают присутствие кавалерии. Местами валяются обрывки материй, забытая трубка, крышка от манерки, сломанный штык, ремешок, бумага — словом, чувствуется здесь недавнее присутствие войск.

Подъедет донец к такому месту, взглянет опытным взором на расположение костров, на протяжение коновязей, посчитает что-то, сообразит, и эти следы уже выразились в его мозгу в цифрах, батальонами и эскадронами; слезет он с лошади, возьмёт в руку лошадиный помёт, пожмёт его и скажет про себя: «Три дня, как ночевали», и опять едет дальше, подымая всякую бумажку, всё собирая в своём широчайшем кармане…

Казак этот Какурин — вестовой Конькова. Он третий день рыщет в тылу у неприятеля, хоронится под мостами, залезает в ямы, под крыши и всё подбирает, зная, что барин многое разберёт.

А тёмной ночью барин его «Пидра Микулич» сидит при свете лучины, вставленной в ставец, и читает грязные, смятые бумажонки.

И вот разглядывает он письмо с заголовком: «Mon fils aimable»[35], вот читает забытый брульон[36], делает пометки, где ночевала великая армия, и согласно с донесениями партий составляет доклад атаману.

Случается, попадётся ё бумажка с обращением: «Ма fianсée bien aimable»[37], и вдруг что-то схватит его за сердце, защемит, затоскует оно, помутится всё в мозгу его, забудет он счёт батальонов, эскадронов и орудий, и чернокудрый, нежный, задумчивый образ встанет перед ним... Задумается хорунжий и долго не может оправиться…

А назавтра, бледный, с синяками под глазами от бессонных ночей, придёт он к атаману и ясно и кратко доложит о положении неприятельских корпусов.

«Дюже» умный Коньков был казак.

Лазарев напишет донесение; подмахнёт под ним атаман: «Генерал-лейтенант Платоф», непременно с «ф», заберёт его дежурный казак и поскачет догонять отступившую армию.

Третью неделю полки отступали. Были схватки, была стрельба, но это было так, между разъездами только. Полки неприятельские близко не показывались.

Не любил Платов так воевать! Его пылкое сердце рвалось вперёд, рвалось вширь, и хотелось ему громких побед, хотелось пленных, хотелось орудий, взятых с боя.

Двадцать шестого июня, уже к вечеру, когда казачьи полки подходили к местечку Кореличи, из передового сипаевского полка, бывшего у Новогрудка, прибежал казак с донесением, что неприятель показался в трёх колоннах, но что казаки его опрокинули и он снова ушёл за Новогрудок.

Солнце садилось и кровавым заревом обливало далёкие избы Новогрудка, перелески справа и слева таинственно чернели. Платов послал донесение Багратиону, а сам приказал отойти к селению Мир и собираться к нему.

Шибко забились казачьи сердца.

Наконец-то будет давно жданная атака. Наконец будут пленные, а быть может, и маленькая добыча в неприятельских «кошах».

Ночью крайняя избушка селения Мир ярко осветилась. Расторопный казак принёс свечи, добытые из платовской повозки, и за большим столом собрались полковники и есаулы войска Донского. Их было немного.

Генерал-майор Кутейников ещё вчера ушёл для отыскания связи с генерал-майором Дороховым, другие полки были в далёких партиях. При атамане остались только полковник Сипаев, Каргин и Балабин и их сотенные командиры, да и те далеко не все.

Когда все собрались, платовский слуга принёс на подносе водки и солёной рыбки, и Платов любезно пригласил своих полковников закусить.