Белые одежды. Не хлебом единым

— Не десять, а двадцать минут, — требовательно возвысил голос дежурный. — Ты что, не помнишь? Он же догонит!

— Я его больше не трону, — сказал Федор Иванович.

— Почему? Бей, — добродушно разрешил дежурный. — Только не на нашей территории.

Через два часа Федор Иванович был уже дома. Брился, собирал чемодан в дорогу. Со старыми делами в Москве было покончено. Его ждало совхозное поле, родной гектар. Под вечер позвонил Цвяху, на его московскую квартиру. Поздравил Василия Степановича с окончанием их отнимающей силы жизни в небытии. Рассказал все. И между прочим, о сражении с Красновым.

— Ишь ты, — проговорил Цвях. — И вина не пил… Зря, Федя, драться полез. Нам с тобой нужна тень…

— Она нам больше не нужна. А с Красновым… Я и сам не знал за собой таких способностей.

Василию Степановичу нужно было еще с неделю побыть в Москве. Договорились, что перед отъездом Цвях зайдет на квартиру Федора Ивановича и захватит письма, которые могут прийти. Оба ждали письма от Спартака.

Дней через десять приехавший из Москвы Цвях пришел на совхозное поле. Его друг, теперь чисто выбритый, во главе бригады полол свою мощно и ярко разросшуюся картошку. Директор снял белую тряпичную фуражечку, вытер платком потный лоб, посмотрел, как люди работают.

— Значит, так, — сказал наконец. — До конца работы осталось два часа. Все женское подразделение может идти по домам. Сегодня у бригадира счастливый день, он вас отпускает.

И когда несколько удивленные женщины ушли, Василий Степанович, торжественно помолчав, начал свое сообщение:

— С чего зайду? Даже не знаю. В хронологическом порядке если… А то ты упадешь, если с самого главного… Слушай первое. Вот тебе письмо. Спартака ты, видать, хорошо напугал. Прекратил сопротивление, зараза. Разослал станциям приказ и копию шлет тебе. Как настоящий человек. На бланке пишет, честь по чести. Что они картошку нашу съели, это мы простим. Не будем заводиться. У нас картошка есть, осенью разошлем. Теперь второе…

Они шли по твердой дороге, разделяющей их картофельный массив надвое.

— Второе, Федя, такое будет. Несколько неожиданное, с траурной каймой. Краснов помер… Вчера схоронили.

Оказывается, этого несчастного человека опять вызвали для тягостных объяснений. По какому-то делу, которое нужно было прекратить, чтобы выпустить невиновного человека. В ожидальне бюро пропусков, пока ждал приема, Ким Савельевич почувствовал себя плохо. Онемела половина лица, чужой стала нога. Его увезли в больницу, и там через сутки кончилась его странная жизнь, с самого начала «пущенная наперекосяк», как определил Цвях.

— Противоречие, — задумчиво сказал Василий Степанович. — Бревешков приехал в город, насмотрелся чудес. Рестораны их особенно привлекают. И крашеные дамочки с серьгами, с сумочками. Все время хотел получать больше, чем мог произвести. Для такого хотения жизнь выставляет кучу соблазнов. И каждый — под замком. Как погасишь аппетит? Начинает человек искать возможности. Ему же свербит. Обидно и непонятно. Кто по своим талантам может произвести, не понимает своей пользы, потреблять не спешит. Увлекается делом, поесть забывает. А Бревешкову никак лафа не идет. А возможности — ты ж понимаешь, так и лезут в глаза… Тут к услугам и большая дорога, тут и ловкость рук, и гибкость языка. Чего только нет… Такие мысли лезли, Федя. Когда я глядел на этот закономерный гроб.

— Вы видели и гроб?

— Видел, Федя. Видел больше, чем гроб. Там, около гроба, сидела Туманова Антонина Прокофьевна. В своем тарантасе. Руку вот так, вдоль, положила и смотрит покойнику в лицо. А законное семейство все сзади топчется…

— Да-а… — протянул Федор Иванович, выгнув бровь и склонив голову набок.

И они замолчали надолго.

— Картина, скажу тебе, поучительная была. Между прочим, я думал, что она смотрит только на него и ничего больше не видит. А она и меня узрела. Потом уже, когда выносили. Я не поехал с ними… Старушка ее меня перехватила и записочку сует. Вот она. Это тебя касается.

Федор Иванович развернул бумажку. Там было написано карандашом, крупными каракулями:

«Надо найти Федю. Передайте: Леночка нашлась. Пусть приезжает ко мне. В любой день после 25-го…»

Он приехал в этот город в десять часов утра. В полупустом троллейбусе пролетел сквозь погруженное в зелень приземистое Заречье, мимо его домиков и длинных бараков, мимо бесконечного забора, за которым густо дымил огромный завод. Потом увидел в парке веселую вывеску ресторана. Не дав расцвести воспоминаниям, троллейбус влетел на мост, и через открытые окна ворвался ветер широкой реки. После длинного моста начался крутой подъем. Побежали деревья сквера, мелькнула Доска почета. Тут троллейбус свернул на Заводскую улицу, и на остановке Федор Иванович вышел, держа в одной руке небольшой чемодан, а в другой — картину, завернутую в плотную бумагу и перевязанную шпагатом.