Белые флаги

Спустя минуту в камеру вошли надзиратель и… Нуну, Нуну! Божество, ангел, неземное существо, подобное которому до сих пор нам приходилось видеть лишь на картинах! Стройная, вся налитая, с высокой грудью, крутыми бедрами, загорелыми точеными ногами, в белоснежном коротком халате и с санитарной сумкой через плечо, она стояла перед нами – самая красивая из всех живущих на земле женщин, постичь все совершенство и прелесть которой дано было разве только нам – заключенным…

– А ну, сесть по местам! – приказал надзиратель. Никто не сдвинулся все мы застыли, словно завороженные.

Почувствовав произведенный ею эффект, Нуну нерешительно, но не без гордости направилась к Девдариани.

– Сесть! – повторил надзиратель. Мы встрепенулись. Чичико быстро подал Нуну стул. Она села и ладонью коснулась лба Девдариани.

Тот разомлел.

– Температуры нет. Что болит?

Девдариани молчал.

– Почему ты молчишь? Скажи, что тебя беспокоит? – удивленно повторила Нуну. А меня ещё больше удивило бы, если б Девдариани произнес хоть одно слово!

– Ну, что тебя беспокоит? Что ты чувствуешь? Говори же!

– Чувствую приближение смерти, доктор! – простонал наконец Девдариани.

– Ради бога… не зови меня доктором! Фельдшерица я!

– Для нас ты все: и доктор, и профессор, и королева!

– Ладно, зови хоть академиком, только скажи, как это ты чувствуешь приближение смерти?

– Вот так: идет, идет, подходит ко мне, я слышу её дыхание… – начал Лимон.

Вдруг из коридора донесся страшный вопль.

– Не выйду!.. Не хочу!.. Пустите меня!.. Пока не приведете прокурора, я не стану есть!..

Наш надзиратель стремглав выбежал из камеры. И тут произошло небывалое в истории "губернской" событие: то ли её толкнул Гулоян, то ли задел выбегавший надзиратель, только дверь камеры с лязгом захлопнулась! Нуну вскочила как ужаленная, метнулась к двери, рванула её, но было уже поздно: щеколда замкнулась снаружи, Нуну повернулась, прижалась спиной к двери и уставилась на нас расширенными от ужаса глазами. А мы, застыв на местах и затаив дыхание, потрясенные, смотрели на неё. Бледный как полотно Девдариани встал и медленно направился к ней. Я похолодел.

– Не подходи! – взвизгнула Нуну. – Не подходи! Не подходи!

Девдариани обеими руками схватил онемевшую от страха Нуну, приподнял её, поднес к стоявшему посередине камеры стулу, поставил на этот стул и несколько минут молча смотрел на неё. Потом отступил на три шага, воздел, словно в молитве, руки и шепотом начал:

О дивный стан, о стройный стан, о рук твоих переплетенье!
Очей, ресниц, бровей агат, граната губ твоих цветенье!
Ухватившись рукой за металлическую стойку нар, я стоял как окаменевший. Во рту пересохло.
В груди лелея образ твой, луной ущербною я таю!
Отрады нет, и в тягость жизнь, и смерть я, грешный, призываю!
Девдариани повернулся к нам. По щекам его стекали слезы.
О вы, кто любит и любил! Молю, страдалец, вас, несчастный:
Миджнура[33] мертвого – меня – земле предайте в день ненастный![34]

Девдариани сглотнул слезы, бросился на нары и уткнулся лицом в подушку.

Оглушенная, оторопевшая Нуну стояла на стуле и лишь моргала полными слез глазами. Чтобы не разрыдаться перед заключенными, она вдруг соскочила со стула, подбежала к двери и забарабанила кулачками.

В камеру ворвался перепуганный надзиратель.

– Кто захлопнул дверь? – взревел он.

Мы молчали. Нуну вышла.

– Гоголь, кто запер дверь? – налетел надзиратель на Чичико.

Все поняли – за криком он хотел скрыть собственную оплошность.

– Идите, начальник, ничего плохого не произошло, – спокойно ответил Гоголь.

– Если её кто обидел, сгною всех в карцере! – пригрозил надзиратель.

Гулоян встал, пересек камеру и остановился перед надзирателем:

– Сказали же тебе: уходи, пока красивый!

С минуту надзиратель и Тигран смотрели в глаза друг другу.

Потом надзиратель круто повернулся и вышел из камеры.

Камера облегченно вздохнула.

Ночью камера спит многоликим, тревожным сном. Люди стонут, бредят, плачут, смеются во сне. Мятежный, беспокойный дух витает ночью по камере…

Сегодня, утомленные впечатлениями дня, мы улеглись раньше обычного. И каждый из нас затаил в груди невысказанную грусть или радость от того странного, необыкновенного и незабываемого, что произошло сегодня у нас…

Вот уже два часа я лежу с открытыми глазами. Сон не идет. Я не свожу глаз с висящей под потолком мигающей лампочки. Лампочка напоминает мне вспугнутого на рассвете светлячка: ночь не ночь, день не день, и бедный светлячок беспомощно носится в воздухе, не зная, как быть – светить или погаснуть…

Я не сплю. Мне не спится.