Белая крепость

Поначалу мы не были оптимистами. Чума бродила по городу не как хитрый шайтан, а как убийца, которому все равно, кого убивать. В один день она забирала сорок душ в Аксарае, потом покидала его и заглядывала в Фатих, потом направлялась в Топхане и Джихангир, а потом оказывалось, что она побывала и в Зейреке[53], унесла также двадцать человек из нашего квартала, выходящего на Золотой Рог. По количеству умерших мы ничего не могли понять: в один день умирало пятьсот человек, а в другой — сто. Прошло много времени, прежде чем мы поняли, что важно не где она убивает людей, а где она впервые замечена. Падишах снова звал Ходжу. Мы подумали и решили: Ходжа скажет падишаху, что чума гуляет в людных местах, на рынках, где люди обманывают друг друга, и в кофейнях, где люди сидят тесно, касаясь друг друга, и сплетничают. Он ушел, а вернувшись вечером, рассказал.

Выслушав его, падишах спросил: «Что же нам делать?» Ходжа сказал, что надо, пусть даже силой, сократить число людей на городских базарах. Умники из окружения падишаха сразу возразили: а как же будет снабжаться город, если прекратится торговля, остановится жизнь, услышав, что чума гуляет в человеческом одеянии, люди испугаются, решат, что наступает конец света, и могут взбунтоваться; потом, никто не захочет, как в тюрьме, сидеть в квартале, где гуляет шайтан чумы, начнутся волнения. «Они правы», — сказал Ходжа. Но тут один из умников спросил, где найти человека, который усмирит народ, и тогда падишах разгневался; он напугал всех, сказав, что накажет тех, кто сомневается в его силе. И в гневе он повелел сделать так, как говорит Ходжа, но не забыл при этом посоветоваться со своим окружением. Главный астролог Сыткы-эфенди, точивший зуб на Ходжу, напомнил, что тот так и не сказал, когда чума покинет Стамбул. Ходжа, испугавшись, что падишах признает, что астролог прав, сказал, что в следующий свой приход принесет календарь.

Мы усеяли лежащую на столе карту значками и цифрами, но никак не могли понять логики распространения чумы в городе. Между тем уже три дня, как приказ падишаха строго выполнялся. Янычары перекрыли входы на рынки, главные улицы, лодочные причалы на пристанях и каждого, направлявшегося туда, спрашивали: «Ты кто? Куда идешь? Зачем идешь?» Испугавшихся, растерявшихся и шатающихся без дела они заворачивали обратно, чтобы шайтан чумы их не соблазнил. Когда мы узнали, что и на Капалычарши[54] и в Ункапаны[55] жизнь замерла, мы повесили на стену списки о количестве умерших за последний месяц, и стали думать. Ходжа говорил, что напрасно мы ждем, что чума будет действовать в соответствии с какой-то логикой, и, чтобы спасти свои головы, мы должны придумать какой-нибудь обман, чтобы успокоить падишаха.

Скоро появилась система пропусков. Начальник янычар раздавал разрешения, кому считал нужным, чтобы не остановилась торговля и снабжение города. Когда мы узнали, что он таким образом получает много денег, а ремесленники, не желая платить еще один налог, готовятся к бунту, я впервые заметил некую логику в распространении чумы. Я сказал об этом Ходже, который в это время рассказывал о том, как собирается действовать объединившийся с ремесленниками главный везир Кёпрюлю, пытаясь доказать, что чума потихоньку отступает из окраинных кварталов, из кварталов бедняков.

Ходжа не очень прислушивался ко мне, но все же велел подготовить календарь для падишаха. Он сказал: для того, чтобы ввести в заблуждение падишаха, надо сочинить рассказ, в котором никто ничего не поймет и из которого никто не сделает никакого заключения. Потом спросил, можно ли выдумать рассказ, не имеющий никакого смысла, но доставляющий удовольствие, если его читать и слушать? «Как музыка?» — спросил я, и этим удивил Ходжу. Мы начали размышлять о хорошем рассказе, который начинался бы как детская сказка, в середине был пугающим, как страшный сон, а в конце печальным, как любовная история, закончившаяся разлукой. В ночь накануне визита во дворец мы весело болтали и напряженно работали. В соседней комнате наш друг каллиграф-левша переписывал начисто первую часть рассказа Ходжи, который он все еще не закончил. К утру, обработав имевшиеся у нас не слишком точные цифры, я сделал вывод, что чума покинет город через двадцать дней, забрав с собой последние жертвы на рынках. Ходжа не спросил, на чем я основываю свои выводы, только сказал, что день избавления слишком далек, и велел переделать календарь, чтобы эпидемия кончалась через две недели, спрятав этот срок за другими цифрами. Я не был так оптимистичен, но сделал, как он сказал. Ходжа тут же сочинил к некоторым датам поэтические строчки и отдал календарь каллиграфу. Меня он попросил проиллюстрировать некоторые строки. Он взял все приготовленное, переписанное на мраморной бумаге, наскоро переплетенное в голубую обложку, и к обеду, невеселый, ушел. Он боялся. Он сказал, что надеется не столько на мой календарь, сколько на пеликанов, крылатых быков, красных муравьев и говорящих обезьян, изображенных на рисунках к его рассказу.