Белая крепость

К исходу второй недели город страдал уже не столько от чумы, сколько от принятых против нее мер; с каждым днем умирало все меньше людей, но об этом знали лишь немногие, вроде нас с Ходжой. Поползли слухи о приближающемся голоде; Стамбул стал страшен, словно обезлюдевший, оставленный своими жителями город. Сам я не покидал нашего квартала, но Ходжа рассказывал, что за каждым закрытым окном и запертой дверью чувствовалось отчаяние людей, измученных повальной болезнью; складывалось ощущение, будто они чего-то ждут – не чумы и смерти, а чего-то другого. Это напряженное ожидание угадывалось и во дворце: стоило кому-нибудь уронить чашку или громко закашляться, как толпу перешептывающихся умников, гадающих о том, какое решение примет сегодня султан, охватывал ужас вперемешку с радостью. Так бывает с попавшими в безвыходное положение людьми, которым хочется, чтобы наконец произошло хоть что-то, и будь что будет. Ходжа тоже был захвачен общим настроением. Он пытался говорить с султаном о том, что чума потихоньку отступает, и о том, что его, Ходжи, предсказания оказались верными, но эти речи не производили на султана должного впечатления, и в конце концов Ходже приходилось переводить разговор на животных.

Через два дня из подсчетов, проделанных в мечетях, стало ясно, что чума стремительно пошла на убыль, но Ходжа в ту пятницу радовался по иной причине. В городе произошли беспорядки: кучка доведенных до отчаяния мелких торговцев вступила в стычку с перекрывшими дороги янычарами; к торговцам примкнули другие янычары, тоже недовольные запретами, два глупых имама из небольших мечетей, несколько бродяг, прельщенных возможностью пограбить, и прочий сброд. Они кричали, что чума послана Аллахом и бороться с ней нельзя, но мятеж, не успев разгореться, был немедленно подавлен. Тут же – видимо, для того, чтобы представить событие более опасным, чем оно на самом деле было, – у шейх-уль-ислама[26] истребовали фетву и казнили двадцать человек. Ходжа был на седьмом небе от радости.

На следующий вечер он объявил о победе. Во дворце никто уже больше не заикался об отмене мер против чумы: вызванный туда ага янычар заявил, что сторонники бунтовщиков есть и в окружении султана; тот разгневался, и враги Ходжи, доставившие ему столько неприятностей, в страхе попрятались кто куда. Говорили, что Кёпрюлю, который, согласно ходившим ранее слухам, действовал заодно с ними, собирается сурово покарать мятежников. Ходжа с довольным видом рассказывал, что и он тоже подвигнул султана в этом направлении. Люди, подавившие мятеж, желая убедить повелителя в своей правоте, сообщили ему, что чума отступает, – и это была чистая правда. Султан воздал Ходже хвалу, какой никогда не воздавал раньше, и захотел показать ему привезенных из Африки обезьян. Когда они стояли у клетки, наблюдая за мартышками, чье бесстыдство и нечистоплотность вызывали у Ходжи отвращение, султан спросил, можно ли научить их разговаривать, как попугаев. Затем, обратившись к свите, сказал, что желает теперь чаще видеть Ходжу и что подготовленный им календарь оказался правильным.

Через месяц Ходжа стал главным астрологом; мало того, в ту же пятницу, когда султан отправился на торжественный намаз в честь окончания чумы в Айя-Софию, куда собрался весь город, Ходжа следовал за ним в его свите; меры против чумного поветрия были отменены, толпа шумно ликовала, славя Аллаха и султана, и я был там, среди ликующих. Когда султан проезжал мимо нас на своем коне, люди вокруг меня заорали изо всех сил, началась сутолока. Янычары стали теснить обезумевшую от восторга толпу; меня прижали к дереву, но я, работая локтями, протиснулся вперед и вдруг оказался в четырех-пяти шагах от Ходжи, который с довольным и счастливым видом шествовал вслед за султаном. Он отвел взгляд, словно не узнал меня. Посреди всего этого безумного шума меня вдруг охватил какой-то дурацкий восторг, и я закричал что было сил. Мне хотелось, чтобы он заметил, что я здесь, чтобы увидел меня и вытащил из толпы и я присоединился бы к этому счастливому шествию победителей и сильных мира сего. Но желал я этого не для того, чтобы присвоить себе частицу этой победы или получить награду за то, что я сделал, – нет, мной владели совсем другие чувства: я должен быть там, потому что я и есть Ходжа! Словно в страшном сне, одном из тех, что мне так часто снились, я как будто смотрел на себя со стороны; а если я мог увидеть себя со стороны, то, значит, был кем-то другим; и мне не хотелось даже знать, кто этот другой, в чье тело я вселился; в ужасе глядя на самого себя, проходящего мимо и не узнающего меня, я хотел как можно скорее присоединиться к нему. Но грубый янычар со всей силы толкнул меня назад, в гущу толпы.

8