Белая крепость

Однако за год до того, как великим визирем стал Мехмед-паша Кёпрюлю, летом, Ходжа получил-таки свой надел, к тому же сам смог выбрать место. Теперь ему причитались доходы с двух мельниц вблизи Гебзе и двух деревень в часе пути оттуда. Когда пришло время жатвы, мы отправились в Гебзе и по случайности сняли тот же пустой дом, что и в прошлый раз: правда, те месяцы, что мы здесь провели, те дни, когда мой хозяин с отвращением смотрел на стол, который я привез из мастерской плотника, уже стерлись из памяти Ходжи. Воспоминания словно бы обветшали вместе с домом; да и в любом случае Ходжа был охвачен нетерпением, которое не оставляло места любопытству к чему-либо в прошлом. Он несколько раз съездил в деревни, проверил, как там и что, выяснил, какой доход они приносили в предыдущие годы; затем объявил, что изобрел новый, более простой и удобный способ вести приходно-расходные книги (здесь не обошлось без влияния рассказов об Ахмед-паше Тархунджу[20], которые Ходжа слышал от своих приятелей в муваккитхане). Однако этим изобретением, в оригинальность и полезность которого он и сам не мог поверить, Ходжа не удовольствовался; сидя по ночам в саду старого дома, маясь от безделья и глядя в небо, он вновь ощутил тягу к астрономии. Я тоже пытался его раззадорить, надеясь, что он продвинется вперед в своих размышлениях, однако он, оказывается, не собирался вести наблюдения или выдвигать новые теории. Он велел мне съездить в Стамбул за моделью Вселенной, смазал ее, отладил, чтобы все колокольчики звенели, и установил в саду за домом. Затем однажды вечером он созвал в этот сад самых умных мальчиков и юношей из Гебзе и из деревни, заявил, что будет преподавать им высшую из наук, и с невесть откуда взявшимися воодушевлением и энергией прочел им, как когда-то паше, а потом султану, лекцию о небесных сферах, ни капли ее не упростив. В полночь слушатели его, так и не задав ни единого вопроса, разошлись по домам, а наутро мы обнаружили у себя на пороге овечье сердце, сочащееся еще теплой кровью. Этого оказалось достаточно, чтобы Ходжа окончательно потерял надежду наставить людей на путь истинный с помощью астрономии.

Однако неудача не слишком его расстроила. Конечно, говорил он, куда им понять, как вращается мир и движутся звезды! Да им пока и не нужно этого понимать; а тот, кому нужно, уже вот-вот простится с порой юности. Может быть, он посылал за нами, пока нас не было, а мы попусту теряем здесь время, чтобы после сбора урожая нам перепало несколько лишних курушей[21]. Уладив дела и назначив управляющим одного из умных молодых людей (того, который казался самым умным), мы сразу же вернулись в Стамбул.

Следующие три года были самыми скверными из тех, что я провел вместе с Ходжой. Каждый день, месяц, время года казались все более тягостным и унылым повторением предыдущего дня, месяца и времени года. Мы с горечью и отчаянием наблюдали, как вновь и вновь происходит одно и то же, и словно бы ждали – увы, впустую – какого-то неведомого несчастья. Ходжу, как и раньше, время от времени приглашали во дворец ради очередного предсказания по какому-нибудь пустячному поводу; по-прежнему каждый четверг после обеда он встречался и беседовал с друзьями в муваккитхане, а по утрам, хотя и не с прежним усердием и постоянством, учил и порол детей; по-прежнему к нему время от времени являлись сваты, и он снова и снова противился их увещеваниям, хотя в его голосе и проскальзывала теперь еле слышная неуверенность; по-прежнему он ходил к женщинам и поневоле слушал музыку, которая, как он говорил, ему уже прискучила; порой его вновь душила ненависть к глупцам, и тогда он запирался в своей комнате, валился на постель и, раздраженно порывшись в разбросанных вокруг заурядных рукописях и книгах, часами смотрел в потолок.

Уныние Ходжи только возрастало от известий о победах Мехмед-паши Кёпрюлю, подробности которых он узнавал от приятелей из муваккитхане. Рассказывая мне о торжестве над венецианским флотом, о том, что турки вернули себе острова Бозджаада и Лемнос, или о подавлении мятежа Хасан-паши Абазы, он всякий раз прибавлял, что успехи эти непрочны и преходящи, что больше их не будет: это последние судороги старого калеки, глупость и бездарность которого скоро его погубят. Он словно бы ждал какой-то беды, которая положит конец так измотавшей нас череде неотличимых один от другого дней. К тому же у него не получалось надолго отвлекаться на то, что он называл наукой; для этого ему уже не хватало терпения и надежды. Любая новая идея занимала его не более недели; вскоре он вспоминал о своих глупцах и забывал обо всем остальном. Но разве недостаточно он о них думал, не хватит ли с них? Достойны ли они того, чтобы так ломать голову, так гневаться? Он только-только научился воспринимать себя отдельно от них, и, возможно, поэтому ему недоставало сил и желания размышлять над этим. Но теперь Ходжа верил, что он другой, не такой, как они.