Беги, ведьма

– А Лизавета Васильевна с деточкой как же? Слабая она, не вынесет дороги.

– Не знаю, Стешка. Только вот неспокойно что-то на душе. Переменился сильно хозяин. Сама видела. С тех пор как Лизавета Васильевна родила, и не заходил во флигель ни разу, дочку, кровиночку свою, даже на руки не взял, не посмотрел в ее сторону.

– Клавка все, гадина! Это она хозяину на Лизавету Васильевну наговаривает, с самого первого дня воду мутит. Как же можно кровиночку свою не любить?! Ванюша мой в Федюше души не чает. Жизнь, говорит, положу за сыночка единственного. Клавка это…

– Я раньше тоже так думала, надеялась, как ребеночек родится, хозяин одумается, поймет, от какого счастья отказывается, да вот только… – Заскрипели половицы, взвизгнула запираемая дверь. – Душа у него черная. Может, еще чернее, чем у Клавки евонной. Граф Потоцкий о здоровье Лизаветы Васильевны чаще справлялся, чем он, муж родной. Такой был человек…

– Добрейшей души был человек, правда твоя. Жалко, что сгинул ни за что. Это ж каким иродом нужно быть, чтобы живого человека застрелить и посеред дороги бросить! А он, сердешный, как раз от нас возвращался. С хозяином, помню, о чем-то ругался, а потом сюда во флигель заглянул, велел, чтобы собирали мы Лизавету Васильевну с дочкой, сказал, что он за нами экипаж пришлет, чтобы в свою усадьбу забрать, обещал дохтура хорошего найти. А теперь вот… Ни дохтура, ни Иван Петровича. И ведь душегубца этого даже искать не станут. Время-то нынче какое… людей без разбору убивают, что бедняков, что богатеев. А барин полюбовницу в дом привел. Представляешь, Стешка? Сегодня днем прикатила, фря такая. По дому хозяйкой разгуливает, на Клавдию покрикивает да следит, чтобы добро в обозы складывали аккуратно, ничего не поломали.

– Так может, не полюбовница?..

– Ой, Стешка, ты как дите малое! А кто ж еще, как не полюбовница? Сама ж видишь, как люди в зверей превращаются через эту их революцию, а у кого зверь давно внутри сидел, тому волком перекинуться и вовсе ничего не стоит. Вот и барин наш…

Тишина ложится на грудь каменной глыбой, душит рвущийся из груди кашель.

– Я другого боюсь, – голос бабы Груни раскалывает тишину на мелкие кусочки, – я боюсь, что уедут они без Лизаветы Васильевны и ребеночка.

– Да как же так можно, баба Груня?