Беги, Василич, беги!

По всем показателям, это было святилище местного служителя богов, который здесь проводил ритуалы и сам же здесь жил.

Обстановка в доме простая. Вешалка в углу. Обыкновенная доска с сучками, на которых висела лопотина и одна шубейка, на которой, вероятно, Гудыма и спал, и которую носил в ненастную погоду.

Деревянная горка для посуды представлялf собой несколько жердин, на которые почти вертикально укладывалась помытая посуда, состоявшая из трех глиняных и двух деревянных плошек.

Покуривший Гудыма достал из загашника деревянную дощечку, на которой ножом было вырезано изображение, отдаленно напоминающее Иисуса Христа, поставил ее в угол и стал усердно молиться.

К Богу приходят люди, которым откровенно не везет в жизни и те, кто поураганил в свое время так, что грехи стали давить не только на грудь, но и на голову. И Гудыма молился Христу в то время, когда христианства на Руси еще не было.

— Господи, прости нам все прегрешения, дай нам хлеб насущный на каждый день и избавь от козней лукавого, — бубнил мужичок, — а еще сделай так, чтобы соратники мои по революционной борьбе с контрреволюцией никогда не пришли к власти, ибо тогда они натворят столько дел, что России нашей никогда не отмыться от них…

— Раньше молиться надо было, — сказал я Гудыме, — дружки твои как раз пришли к власти, вцепились в нее зубами и тянут страну в логово Феликса Дзержинского, раздирая ее на лакомые куски для кормления.

— Это в твоей жизни так, а в моей жизни, о которой я молюсь, такого не будет никогда, — ответил Гудыма, как бы не прерывая молитвы, — ибо сила Твоя и царствие Твое во веки веков. Аминь!

— Ты когда молитвы-то вспомнил? — спросил я. — Уж не во время ли расстрелов в подвалах ВЧК? И скольких священников ты самолично застрелил?

— Я в расстрелах не участвовал, — сказал мужичок, — а вот арестовывать приходилось изрядно. И многие из них домой не вернулись. А к священникам я не прикасался. Ризы с икон обдирали, чтобы голодных накормить, это было, но ведь священники ничего не производят и за счет народа кормятся. Мироеды они.

— А сам-то ты кто? — снова спросил я. — Разве не мироед? Маузером махал, рассказывая, что посланец Богов, и сейчас как бы священником работаешь, ничего не производишь, а питаешься за народный счет. Мироед ты и есть, и тебя нужно раскулачить.

— Ладно, ты говори да заговаривайся, — миролюбиво сказал Гудыма, — я тут сам веду свое хозяйство, девки иногда прибегают в доме порядок навести, а я вот на охотку с рогатиной хожу, самоловы и самострелы ставлю, да и я сам люблю стрелу в дичь пустить. Погоди-ка, мы с тобой еще на охоту сходим.

Топот лошадиных копыт прервал нашу беседу. В святилище на коне въехал всадник.

— Гудыма, — закричал он, — давай собирайся к князю, гости к нему едет по твоим делам. И гостя своего захвати. И не мешкай, — и он сразу скакал.

Глава 25

— Это никак обо мне идет речь? — проявил я свою догадливость.

— О тебе, мил человек, — подтвердил Гудыма, — к князю гости едут соблазнять своими религиями, а я и ты будем как бы советчиками того, к какой религии князю приткнуться. Так что думай сам, если не в тему будешь говорить, то в лучшем случае тебя утопят, а в худшем — сварят в чане на площади. Русичи люди простые и порядки у них простые, а княжий суд самый скорый и самый правый.

— Да, как у нас в современной России, — сказал я.

— Неужто сам князь суд правит? — удивился Гудыма.

— Сам, — подтвердил я. — Вроде бы и есть законы, а вот по отдельным делам князь сам через судей выносит приговоры. Вот, например, два года назад две девки-скоморошки пятнадцать секунд в храме кривлялись, пели молитву Богородице, чтобы князя прогнала. Так девкам дали по два года тюрьмы, не посмотрели даже, что у них дети малые есть. И сам князь следил, чтобы никакого условно-досрочного освобождения не было. До сих пор девки сидят. А он опирается как бы на «народ», который готов с кольями и вилами идти на погромы тех, кто против князя слово имеет. Вот такие у нас времена.