Бедность, или Две девушки из богемы

равшийся дизайнер неожиданно выговорил совершенно внятно, —

Жан-Поль Сартр — это же был наш человек, он даже роман такой

написал, называется «Тошнота». Про похмелье. Похмелье от жизни.

Когда они, не совпадая, выпили, Иванов снова стал пытать

Семена.

— А ты всё пишешь?

— Пишу. Вот пьесу закончил. Называется «Электричество».

— Про немцев что ли, про пытки? А я уже двенадцать лет

читаю только философию и специальную литературу. Мне много

раз предлагали: почитай художественную, я всегда говорил: нет.

67

Ну, несерьезно это. То ли дело Людвиг Фейербах, там же бездна ума, разврат ума… Как ты полагаешь, это допустимо? И вообще, я же

знаю, вы, писатели, считаете себя исключительными, неуязвимыми, а в вас-то попасть легче всего. Кто такой дизайнер в ваших глазах?

Обслуживающий персонал. А по сути, чем ты от меня отличаешься?

Оба пустоту перемалываем.

— Хочешь, объясню, чем мы отличаемся? — спросил Семен. —

Ну вот, что, например, тебе снится по ночам?

— Ну не знаю, разные сны бывают. Вот сегодня мне, напри-

мер, приснился человек с двумя головами. Одна говорит, а вторая

поддакивает.

— А мне снятся слова! Понял? Слова!!! А не веселые картинки.

У меня в голове буквы бегают.

Иванов медленно повернул голову к бару:

— А не женщины? Вот Галя, наша Галя, например! Не бегает?

 Галя в это время прижимала окровавленный платок к чьему-то носу.

— Слова выбирают, ты с ними поосторожней, — вкрадчиво

говорила она клиенту — обросшему щетиной оптимистичному мон-

теру сцены, только что «отоваренному» за бездарно прочитанный

монолог из Шеридана:

Она бы Фебу, если б встарь жила,

Не жрицей, а возлюбленной была!

 — Выбирают! И живут, и умирают, — отвечал пострадавший, —

Ромео и Джульетта умерли пошло. Галя, обещай мне, что залогом

нашей вечной любви так и останется этот платок в крови с иници-

алами Г. Ж. Кстати, что это значит? Голос жизни?

— Да забирай. Галя Жемакина — по первому мужу.

Семен сидел, задумавшись. Он слишком хорошо знал, чем

кончил Жемакин.

Дизайнера надолго не хватило: пытка молчанием вымотала его:

— Попробуйте, откройте во мне одну страшную тайну. Ага, не

можете. Знаете, кто я? Ну кто я? Так вот, я мистический Дон Жуан!

— Кто?! — Женя и Семен уставились на дизайнера, искренне

пораженные его признанием.

68

— Дон Жуан, который не познал ни одной женщины, тем самым

познав их всех, и теперь они, женщины, выходят из своих сверх-

человеческих покоев в надежде снова со мной соединиться. Это

заговор всех женщин мира. Вот, — он показал на подручную Гали, которая бегала между посетителями и кое-как усмиряла Морошкина.

ЖЕРТВЫ ЮНОСТИ БОДРОЙ

— Я вот что, — не унимался Иванов, размахивая салфеткой, вы-

рванной из-под воротничка, — от которого вы не сможете... — он снова

поставил рюмку на место и снова поднял, — нет, не сможете... К примеру...

— К примеру, — догадался Семен, — у тебя есть для нас пред-

ложение, от которого мы не сможем отказаться, но которое ты не

можешь правильно составить.

Жене всё это переставало быть интересным, Семену наоборот, а Иванов уже сбросил с себя весь аристократический шик.

— А еще я вчера подумал, что умер от уязвленного самолюбия, —

сказал он.

— С чего это? — удивился Семен.

Женя залпом выпила «Мартини» — она не выносила разговоры

о смерти, ходячих мертвецах и тому подобных персонажах. Это была

странность, учитывая, что всё остальное ее абсолютно не смущало.

Как и монологи о том, как ей самой хочется покинуть этот мир, чтобы никогда больше не видеть мужиков.

Иванов продолжал о своем:

— Главное, делал все по плану. Куришь анашу, садишься в позу

лотоса, а вот когда квартира загорается, тут и начинается кипеш.

— Вас потушили? — осторожно поинтересовалась Женя.

— Меня — да. А многие так и остались гореть. И сейчас горят.

Семен, наконец, увидел Сережу, тот за стойкой непринужденно

трепался с Галей, нежно пожимая ее руку в многочисленных кольцах, среди которых затерялось обручальное.

Семен вернулся к разговору, когда Иванов окончательно окунулся

в образ бездомного странника.

69

— Кстати, русского языка скоро вообще не будет, один англий-

ский останется, — проповедовал он Жене.

— И всё? — ужаснулась она.

— Всё. Все будут говорить только по-английски. К примеру, ты говоришь:

«Зе клок фелл фор трайенглс». Что это значит, по-твоему?

— Да поняла я, не дура! Без пятнадцати семь. А со словарем

можно прийти?

Между тем, за соседним столом горячились два бывших актера

театрального училища:

— Что ты тут сидишь — волосы дыбом? Не берут, ага, не берут. Я же

всё помню: как вы расхаживали в театралке, зазнавались, вот, мол, мы у Кукарекина учимся, а вы у Дулбакова. Сдулся ваш Кукарекин.

— Зато я Зилова играл. В гениальной постановке.

— Зилова! Мазова, Камазова… Прочь, от меня, недочеловек! Ты

же не знаешь, что я читал со сцены. Я вот что читал. Э-э-э. «Жизнь

устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невоз-

можно искренно любить».  И тут…

И БУДУТ ДЛЯ МЕНЯ ТРОСТНИКИ И ТРАВЫ 

В Дом Актера вошел или, скорее, ворвался расфасовщик в

типографии Шниппельбаума по профессии, неонацист, поэт по

призванию, Дзержинский (внешне он напоминал рано поседевшего