Батон «Лучеса»

– Да? Как интересно. И что же, здороваетесь, жмёте друг другу трудовые ладони?

– Жму, – с усилием сознался Матвеев. – Стараюсь избегать, но если сталкиваемся, то да. Всё же соседи. Столько лет рядом.

– Ага, – сказал эмчеэсник. – Соседи. Ну как же. Лица, находящиеся в близкой человеческой связи. Понимаю. Это я понимаю. Я не понимаю другого.

– Вы ответьте мне, – спросил он, положив ладонь на красную дверцу пожарного щита, – бог с ним, с соседом, но где ваши-то с женою были головы? Как вы-то додумались взять и родить сюда нового безвинного живого человека, когда постоянно перед вами было вот это?

  Матвеев на секунду прикрыл глаза.

– Так вышло. Жена хотела ребёнка. Я, кажется, тоже. Хотел, чего хотела она. Надеялся, что как-нибудь обойдётся.

– Господи, – с ненавистью сказал эмчеэсник, – откуда вы только берётесь.

– Оттуда и берёмся. Всё надеемся, что обойдётся, – ответил Матвеев, и эмчеэсник что-то проговорил одними губами, то ли выругался, то ли нет.

– Запомните, Матвеев, что я вам скажу, – начал он уже вслух, очень чётко, стремительно, как будто торопясь, чтобы что-то ему не помешало. – Если вам хоть настолько вот дорога ваша дочь, если вы хотя бы в самой малой мере чувствуете вину свою и ответственность…

– Я знаю, – быстро перебил его Матвеев. – Знаю.

– Что вы знаете? Что вы в принципе способны знать?

– Если я люблю свою дочь, я должен воспитать её так, чтобы когда они начнут глумиться и убивать, она была на их стороне, не на моей, – сказал Матвеев. – Я всё это знаю. Я только не знаю, как.

– Но я сделаю, что могу, – докончил он. – Я вам обещаю.

– Здрасьте, Настя. Я-то тут, интересно, причём? Вы мне что, родственники? У меня за вас душа не болит.

– Нет? Не болит? – переспросил Матвеев, и Иванов взорвался:

– Матвеев, ты бабе своей в глаза заглядывай, не мне. Мне на тебя плюнуть и растереть, и на всех твоих, которые с матками, тоже. Вы хоть подохните все завтра. Правда, вы и так завтра все подохнете, так по мне хоть даже и сейчас. Ты меня к своим делам не приплетай. Это я, что ли, выучил тебя на лестнице живодёрам руки жать?

– Да я двадцать лет с ним в одном доме живу! – заорал Матвеев. – Двадцать долбаных лет! Дочки наши во дворе вместе играют! Я как-то в командировке был на учёбе, а жена затопила ему квартиру, он пришёл, и краны перекрыл, и за потолок испорченный ни копейки не взял, рукою махнул. Что я теперь могу сделать?

– А что могу сделать я? – в ярости взвыл Иванов.

– Так зачем ты тогда вообще? – крикнул Матвеев, как плюнул, и вдруг всё между ними враз перегорело и оба смолкли. Эмчеэсник, повернувшись, опустился на ящик со словом "песок". Матвеев секунду поколебался и опустошённо сел рядом.

– Я просто провожу инспекцию, – всё же сказал эмчеэсник вдогонку. – И потом, все эти дела, Матвеев, в принципе не в моей компетенции. В настоящий момент я здесь представляю министерство чрезвычайных ситуаций, а твоя ситуация никакая и не чрезвычайная. Всё это, Матвеев, банально до боли зубной. Таким, как ты, у меня и счёту нет.

  Они посидели, потом Иванову пришло в голову что-то новое, он с любопытством огладил ящик под собою, постучал сбоку костяшками пальцев, но нужного не выстучал и спросил:

– Слушай, ты не знаешь, случайно, у него что, есть внизу какое дно или он просто так и стоит сверху на куче песка?

– С чего ему так стоять? – ответил Матвеев безразлично, мыслями где-то ещё. – Конечно, есть дно, это же ящик.

– Так что, в случае чего всю землю через него вычерпать невозможно?

  На это Матвеев промолчал вообще, и эмчеэсник, подождав, неодобрительно вздохнул:

– И что теперь? Допустим, придёт день и вся Земля будет в огне, и как потушить его, если нельзя бросить в огонь всю землю?

  Сгорбившись, Матвеев сидел, разглядывал ладони, как если бы чувствовал, что в них можно что-то новое понять, но не имел особой надежды. Потом произнёс:

– Я много думаю о боли.

– То-то и видать. А вот они много думают о бабах. В результате каждый имеет то, на чём должным образом сосредоточен

– Нас учат, что боль дана человеку неспроста, – сказал Матвеев дальше. – Что это важная функция организма, сигнал тревоги. Это предупреждение, и живому существу надо как-то отреагировать на раздражитель, чтобы предотвратить больший вред. Но если так, отчего же предела своей интенсивности боль достигает в аду, где оставь надежду, конец всему и уже ничего не исправить? Какая здесь логика? Как живое существо в состоянии отреагировать там? Может, на самом деле боль как раз и есть то, чем кажется с лица? Может, она всего лишь хохот злобной воли, и призвана этой волею только сломить и уничтожить нас? А благодетельная её функция – лишь побочный эффект, самообман, которому мы придаём слишком большое значение?

– Не могу понять, как это ты у нас, Матвеев, вышел такой средневековый мракобес, – отозвался эмчеэсник задумчиво. – Прямо из мрачных средних веков. Из самой их бесовской середины.

  Матвеев не слушал, говорил своё, спешил, пока ещё были хоть какие-то слова: