Башня шутов

— О чем ты мне говоришь, братишка? — проворчал Гейнче. — Что ты несешь о демонах и девицах? Контакты с чехами. Имена таборитских шпионов и эмиссаров. Тайники контактов. Места укрытия оружия и пропагандистских материалов. Имена завербованных! Имена лиц, симпатизирующих гусизму!

— Ничего этого, — заикаясь, ответил монах, — он не выдал.

— Значит, — Гейнче встал, — завтра примешься за него снова. Господин фон Грелленорт…

— Уделите мне, — Стенолаз указал глазами на тощего монаха, — еще минутку.

Инквизитор нетерпеливым жестом отослал монаха. Стенолаз ждал, пока тот уйдет.

— Я хотел бы проявить добрую волю. Надеюсь, это останется между нами. В отношении тех загадочных смертей я хотел бы, если позволите, посоветовать вашему преподобию…

— Только не говорите, пожалуйста… — Гейнче, не поднимая глаз, барабанил пальцами по столу. — Не говорите, что всему виной евреи. Использующие urim и thurim.

— Я посоветовал бы поймать… И тщательно допросить… Двух человек.

— Имена.

— Урбан Горн, Рейнмар из Белявы.

— Брат убитого? — Гжегож Гейнче поморщился, но на это ушла лишь секунда. — Ха. Только без комментариев, без комментариев, господин Биркарт. А то вы опять готовы упрекнуть меня в незнании Священного Писания, на сей раз истории о Каине и Авеле. Так, значит, двух этих. Ручаетесь?

— Ручаюсь.

Несколько секунд они мерили друг друга колючими взглядами. «Отыщу обоих, — думал инквизитор. — И скорее, чем ты полагаешь. Это моя забота». «А моя, — думал Стенолаз, — забота в том, чтобы ты не нашел их живыми».

— Прощайте, господин Грелленорт. С Богом.

— Прощайте, ваше преподобие.

Аптекарь Захарис Фойгт стонал и охал. В келье ратушева карцера его кинули в угол, в приямок, в котором собиралась вся стекающая со стен влага. Солома здесь была гнилая и мокрая. Однако аптекарь не мог не только сменить места, но и вообще едва шевелился — у него были разбиты локти, вывернуты плечевые суставы, переломаны голени, размозжены пальцы рук, к тому же страшно горели обожженные бока и ступни. Поэтому он лежал навзничь, стонал, охал, моргал покрытыми запекшейся кровью веками. И бредил.

Прямо из стены, из покрытой плесенью кладки, непосредственно, казалось, из щелей между кирпичами, вышла птица. И тут же преобразилась в черноволосого, всего в черном человека. То есть в человекообразную фигуру. Ибо Захарис Фойгт прекрасно знал, что это не был человек.

— О мой господин, — застонал он, корчась на соломе. — О князь тьмы… О любезный мэтр… Ты пришел! Не покинул в несчастье своего верного слугу…

— Вынужден тебя разочаровать, — сказал черноволосый, наклоняясь над ним. — Я не дьявол. И не посланник дьявола. Дьявол мало интересуется судьбами единиц.

Захарис Фойгт раскрыл рот для крика, но смог только захрипеть. Черноволосый схватил его за виски.

— Место укрытия трактатов и гримуаров, — сказал он. — Сожалею, но я вынужден их из тебя извлечь. Тебе уже от книг не будет никакого проку. А мне они сильно пригодятся. А коли уж я здесь, то спасу тебя от дальнейших мучений и пламени костра. Не благодари.

— Если ты не дьявол… — Глаза теряющего власть над собой чародея испуганно расширились. — Значит, ты прибыл… От того, другого… О Боже…

— И снова тебя разочарую, — усмехнулся Стенолаз. — Этот судьбами единиц интересуется еще меньше.

Глава пятнадцатая,

в которой оказывается, что хоть понятия «рентабельное искусство» и «художественный гешефт» вовсе не должны обозначать contra-dictio in adiecto[242], тем не менее в области культуры даже эпохальные изобретения не так-то легко находят спонсоров.

Как и каждый большой город в Силезии, Свидница угрожала крупным денежным штрафом каждому, кто осмелится выкинуть на улицу мусор либо нечистоты. Однако незаметно было, чтобы этот запрет исполнялся неукоснительно, и даже наоборот, было ясно, что упомянутая угроза никого не волновала.

Короткий, но обильный утренний дождь подмочил улицы города, а копыта лошадей и волов быстро превратили их в дерьмо-грязево-соломенное болото. Из болота, словно колдовские острова из океанских вод, вырастали кучи отходов, богато изукрашенные различнейшими, порой весьма фантазийными экземплярами падали. По самой густой грязи прогуливались гуси, по самой жидкой — плавали утки. Люди, то и дело оступаясь, с трудом перемещались по «тротуарам» из досок и дранки. Хотя законы магистрата угрожали штрафом и за свободный выпас скотины, тем не менее по улицам во всех направлениях бегали визжащие свиньи. Свиньи казались ошалевшими, мотались вслепую на манер своих библейских пращуров из страны Гергесинской[243], задевая пешеходов и распугивая лошадей.