Башня шутов

— Узнает, — тихо ответил голиард, — когда придет время. Потому что, как говорит Екклесиаст: «Всему свое время… Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное. Время убивать и время врачевать, время молчать и время говорить. Время искать и время терять, время любить и время ненавидеть; время войне и время миру»[336]. Всему свое время.

— На сей раз я соглашусь с тобой целиком и полностью.

На распутье среди светлого березняка — каменный покаянный крест, один из множества в Силезии памятников преступления и покаяния.

Напротив креста светлел песчанистый тракт, в остальных направлениях расходились мрачные лесные дороги. Ветер рвал кроны деревьев, раскидывал сухие листья. Дождь — пока еще только мелкий — бил в лицо.

— Всему свое время, — сказал Рейневан Тибальду Раабе. — Так говорит Екклесиаст. Вот и пришло время нам расстаться. Я возвращаюсь в Зембицы. И, пожалуйста, помолчи.

Колектор посмотрел на них. Меньшие Братья, паломники, солдаты, Хартвиг фон Штетенкорн и его дочка тоже.

— Я не могу, — начал Рейневан, — оставить друзей, которые, возможно, попали в беду. Это несправедливо. Дружба — штука изумительная и громадная.

— Разве я что-нибудь говорю?

— Еду.

— Поезжайте, — кивнул голиард. — Однако, если вам придется сменить планы, если вы все же предпочтете Бардо и дорогу в Чехию, вы сможете запросто догнать нас. Мы будем ехать медленно. А возле Счиборовой Порубки думаем задержаться подольше. Запомните: Счиборова Порубка.

— Запомню.

Прощание было кратким. Как бы вскользь. Так, обычные пожелания счастья и Божьей помощи. Рейневан развернул коня. В памяти остался взгляд, которым простилась с ним дочка Штетенкорна. Взгляд телячий, маслянистый, взгляд водянистых и тоскливых глаз из-под выщипанных бровей.

«Какая дурнушка, — подумал, мчась галопом против ветра и дождя, Рейневан. — Такая некрасивая, такая трусливая. Но удалого мужчину приметила сразу и сумела распознать».

Конь мчался галопом примерно стае, прежде чем Рейневан одумался и понял, насколько он глуп.

Столкнувшись с ними около огромного дуба, он даже не очень удивился.

— Хо! Хо! — крикнул Шарлей, сдерживая пляшущего коня. — Дух неземной! Это ж наш Рейневан!

Соскочили с седел, и через мгновение Рейневан уже стонал в сердечном и горячо сдавливающем ребра объятии Самсона Медка.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — говорил немного изменившимся голосом Шарлей. — Ушел от зембицких палачей, ушел от господина Биберштайна из Столецкого замка. Уважаю! Ты только глянь, Самсон, что за способный юноша. Всего две недели, как со мной, а уж столькому научился. Прытким сделался, мать его, как доминиканец!

— Он едет в Зембицы, — заметил Самсон, казалось бы, холодно, но в его голосе тоже пробивалось возбуждение. — А это явно указывает на недостаток прыткости. И ума. Как же так, Рейнмар?

— Зембицкую проблему, — проговорил сквозь стиснутые зубы, — я считаю закрытой. И никогда не существовавшей. С… Зембицами меня больше ничего не связывает. Ничто меня уже не связывает с прошлым. Но я боялся, что они там вас схватят.

— Они? Нас? Ничего себе шуточки!

— Рад вас видеть. Нет, я, честное слово, радуюсь.

— Ты усмеешься! Мы — тоже.

Дождь крепчал, ветер раскачивал кроны деревьев.

— Шарлей, — бросил Самсон, — думаю, нет надобности двигаться и дальше… следом за ним… В том, что мы собирались сделать, уже нет ни цели, ни смысла. Рейнмар свободен, его больше ничто ни с чем не связывает, давай дадим коням шпоры, и айда к Опаве, к венгерской границе. Оставим, предлагаю, за спиной Силезию и все силезское. В том числе и наши сумасбродные планы.

— Какие планы? — заинтересовался Рейневан.

— Не важно. Шарлей, что скажешь? Я предлагаю забыть о наших намерениях. Разорвать уговор.

— Не понимаю, о чем вы.

— Потом, Рейнмар. Ну, Шарлей?

Демерит громко кашлянул.

— Разорвать уговор, — повторил он вслед за Самсоном.

— Разорвать.

Было видно, что Шарлей борется с собственными мыслями.

— Наступает ночь, — наконец сказал он. — А ночь рождает совет. La notto, как говаривают в Италии, porta la consiglia[337]. Но, добавлю от себя, очень важно, чтобы это была ночь сна, проведенного в сухом, теплом и безопасном месте. По коням, парни. И за мной.

— Куда?

— Увидите.

Уже почти совсем стемнело, когда перед ними замаячили заборы и строения. Зашлись лаем собаки.

— Что это? — беспокойно спросил Самсон. — Неужели…

— Это Дембовец, — прервал Шарлей, — грангия[338], принадлежащая монастырю цистерцианцев в Каменце. Когда я сидел у демеритов, мне, бывало, доводилось здесь работать. В порядке наказания, как вы справедливо полагаете. Потому-то я и знаю, что это место сухое и теплое, как бы созданное для того, чтобы выспаться как следует. А утром, думаю, удастся что-нибудь и перекусить.

— Я так понимаю, — сказал Самсон, — что цистерцианцы тебя знают. И мы попросим у них гостеприимства…

— Ну, не так уж все хорошо, — снова обрезал демерит. — Треножьте коней. Оставим их здесь, в лесу. А сами — за мной. На цыпочках.