Басаргин правеж

— Софоний, побратим! — Бояре крепко обнялись, и Зорин предложил: — Пошли, посидим? Меда выпьем, пирогов поедим. Я тут на постоялом дворе две комнаты снимаю. Могу и тебя туда определить.

— Отчего там? Ты же тоже опричник, здесь можешь оставаться.

— Тесно здесь, друже, — поморщился Софоний. — И монастыри, сам знаешь, у меня с детства поперек горла.

— Тришка! — подозвал холопа Басарга. — Лошадей забирай. В другой конюшне отдыхать будут.

Вскоре они уже сидели за сколоченным из толстого теса столом, на котором стоял лоток заливной щуки с хреном и тяжелый жбан меда, с двумя ковшами в нем.

— Ну, сказывай, — предложил подьячий. — С какой такой стати тебя вдруг на службу потянуло? Вроде другой совсем интерес у тебя в последние дни образовался…

— Образовался, не без этого, — согласился Софоний и пригладил подбородок. Явно хотел подергать себя за бороду, но коротка была, дергать не за что.

— Ну, так давай твоему интересу удачи пожелаем, — зачерпнул меда Басарга.

Боярин Зорин потер себе нос. Выпил. Подергал кончик куцей стриженой бородки.

— Что? — с напором спросил его Басарга.

— Помню я, друже, какой славный у тебя сиротский приют в поместье… — Боярин Зорин замолк, черпнул меда, попил.

— Так по слову из тебя и вытаскивать?

— Спросить хотел… Дитя в него не примешь?

— Конечно, возьму! — даже удивился такому вопросу подьячий.

— А если он еще не родился?

— А-а-а… — озадаченно почесал в затылке Басарга. — Вот, стало быть, отчего ты две комнаты снял?

— Она на богомолье… — шепотом пояснил Софоний. — Нехорошо выйдет, коли кто увидит.

— Там не увидят, коли сама в город не покажется… — согласно кивнул подьячий. — Приму, конечно, какие тут вопросы? Вот только как? — Он немного подумал: — Вот что. Струг мой в Калязине. Где — холоп знает. Бери его, нанимай возок какой-нибудь да поезжайте туда не спеша. Как государь определится, чем меня теперича озадачить, я весточку пришлю.

— Спасибо, побратим.

— Да мне токмо в радость. — Басарга черпнул еще меда и поднялся: — Холопам повезло.

— Ты о чем?

— Прием посольский у государя. Скоро полдень, идти надобно. А меда еще почти полный жбан. К вечеру упьются.

— Тебе-то какая разница?

— Ты о чем, друже?

Софоний многозначительно улыбнулся.

В посольской палате подьячий оказался и вовсе единственным, кто был одет так богато. Словно белая ворона в обычной серой стае. Или, вернее, золотая. На фоне монашеских ряс расшитая ферязь смотрелась особенно ярко, точно светилась. И то, что в зале опричников собралось всего три десятка, Басаргу никак не утешало. Чувствовал он себя зело неуютно. А когда в палате появился Иоанн — ему и вовсе захотелось провалиться сквозь землю. Царь и его малая свита из пяти бояр тоже вышли в рясах, да еще и скромно подпоясанные пеньковыми веревками. Единственная роскошь — клобуки на головах вместо скуфий.

Подьячий попятился, намереваясь прижаться к обитой коричневым сукном стене, раствориться в ней, стать невидимым, незаметным. Но не тут-то было. Государь заметил золотой блеск и, усаживаясь на трон, поманил его пальцем:

— Боярин Леонтьев! Подь сюда.

Опричники раздвинулись, пропуская его вперед, Басарга остановился перед троном, низко поклонился:

— Твой верный слуга, государь…

— Рядом встань, — распорядился царь. — Свены послов с жалобами прислали о спорах порубежных. Коли о кольских землях речь зайдет, так лучше тебя о тех делах никто не ведает.

— Слушаю, государь.

— Отписку твою посмотрел, — уже не так громко добавил Иоанн. — Читается ровно былина с чудесами. Мастерские кирпичные, кожевенные, пивоварные, лесопильные, садки рыбные, мельницы водяные… Когда ты в последний раз на него жаловался, окромя солеварен ничего не имелось. Нешто вправду так много наворотил?

— И все беспошлинно, государь! И все без твоего дозволения! Не о вере христианской и духовном служении сей настоятель помышляет, а токмо о доходах мирских да хитростях розмысловых…

— Однако… — Иоанн откинулся на спинку трона, подумал, сделал жест рукой. Дверь посольской палаты распахнулась. В залу, тиская в руках шапку, вошел молодой боярин в добротном, но неброском кафтане, низко поклонился государю:

— Князь Тихон Киясов тебе челом бьет, игумен Иоанн Васильевич! Дозволь службе державной себя посвятить, мысли мирские отринув. Нет для меня большего желания, нежели царство твое видеть великим и процветающим, могучим и бескрайним. Во имя веры православной и чести предков своих готов живот свой отдать. Любые повеления твои исполнять стану без сомнения, ни на кого более не оглядываясь!

— От сердца ли идут слова твои, князь Тихон, али власти и прибытка желаешь ты от обители нашей? Не гордыня ли влечет тебя в обитель царскую?

— В чистоте помыслов своих готов пред Богом и людьми любой клятвою поклясться!

— Сомнения терзают меня, княже… — Иоанн пощупал подбородок собранными в щепоть пальцами. — Не знаю я тебя вовсе. Можно ли верить словам твоим?

— За слова сии иноки твои бояре Лыков, Безобразов, Овицин и Благово головами своими поручиться готовы! — гордо сообщил князь.

— Так ли сие?

Из рядов стоящих по сторонам палаты опричников вышли четверо монахов, склонили головы: