Барон Унгерн

Интернациональной марксистской утопии Унгерн противопоставил идею не национальную, как другие вожди Белого движения, а равно всемирную и столь же утопичную — возрождение монархий от Китая до Европы. Абсолютная монархия признавалась более совершенной формой правления, чем конституционная, но тоже не идеальной. Предпочтение отдавалось теократии.

«Наивысшее воплощение идеи царизма — это соединение божества с человеческой властью, как был Богдыхан в Китае, Богдо-хан в Халхе и в старые времена — русские цари», — на одном из допросов высказал Унгерн свое кредо. При этом собственно о Богдо-гэгэне он говорил без пиетета, называл его просто «хутухтой» и добавлял, что «хутухта любит выпить, у него еще имеется старое шампанское». В глазах Унгерна, тогда уже воинствующего трезвенника, это был крупный недостаток, но пороки того или иного воплощения «идеи царизма» не могли поколебать саму идею.

«Я смотрю так, — излагал он свои воззрения на роль монарха и аристократии, — царь должен быть первым демократом в государстве. Он должен стоять вне классов, должен быть равнодействующей между существующими в государстве классовыми группировками. Обычный взгляд на аристократию тоже неправильный. Она всегда была в некотором роде оппозиционной. История нам показывает, что именно аристократия по большей части убивала царей. Другое дело — буржуазия. Она способна только сосать соки из государства, и она-то довела страну до того, что теперь произошло. Царь должен опираться на аристократию и крестьянство. Один класс без другого жить не может». Унгерн потому и был противником Колчака, что считал его либерально-буржуазным диктатором — «избранником богачей», как назвал адмирала атаман Анненков.

«Идея монархизма — главное, что толкало меня на путь борьбы», — заявлял Унгерн. В том виде, в каком он излагал эту идею, она банальна, но убеждения, ради которых человек готов идти на смерть, редко отличаются оригинальностью.

Источником своей веры Унгерн называл Священное Писание, где будто бы содержится указание на то, что время реставрации монархий уже «наступает». Библию он знал плохо, но это и неважно. Убежденность в божественном происхождении самой идеи монархии («Небо ниспошлет на землю царей», — уверял Унгерн князя Цэндэ-гуна) сочеталась в нем с печальным подозрением, что эта истина во всей ее полноте открыта только ему. «Из настоящих монархистов на свете остался один я», — говорил он.

Рассуждения о монархии как «равнодействующей» силе — не более чем попытка перевести откровение на язык профанов. По протоколам допросов заметно, как Унгерн, на все вопросы отвечавший с неизменным спокойствием, начинает волноваться, едва дело касается этой важнейшей для него темы. В протоколе прямая речь заменена косвенной, но даже в таком виде ощущается ее ритмичность, слышны фонетические переклички, выдающие возбуждение говорящего, а ключевое слово, как заклинание, повторяется трижды. «Он верит, — записывает протоколист, — что приходит время возвращения монархии. До сих пор все шло на убыль, а теперь должно идти на прибыль, и повсюду будет монархия, монархия, монархия».

Так говорить и чувствовать способен лишь человек, сознающий свою особую роль в предначертанном свыше историческом процессе. Если сам процесс закономерен, значит, не могло быть случайностью появление его, Унгерна, среди монголов, которых он ценил как стихийных монархистов и противопоставлял едва ли не всем остальным народам. Здесь, в Монголии, благодаря его усилиям колесо истории сделало первый оборот вспять, по направлению к золотому веку человечества, и не имело никакого значения, что произошло это на краю света, за пределами цивилизованного мира, в городе, о чьем существовании большинство европейцев попросту не подозревали.

НА ГРАНИЦЕ И В ГОБИ

1

Уже на следующий день после взятия Урги на стенах домов, на заборах в центре города и на Захадыре расклеили объявления с призывом добровольно поступать на службу в Азиатскую дивизию. Под ними стояла подпись Унгерна. «Было ясно, что пока просит честно, а потом погонит ташуром», — вспоминал Торновский, благоразумно откликнувшийся на этот призыв, хотя у него с 1918 года «сердце не лежало к семеновцам». Регистрация добровольцев проходила в здании «Монголора». Среди них оказался и служивший раньше у Дутова подполковник Владимир Рерих, старший брат Николая Рериха, тоже художник, автор пейзажа в известной картине брата «Человечьи праотцы». Позже он стал начальником тыла Азиатской дивизии и единственным тыловиком, к кому Унгерн относился с уважением.