Бармен из Шереметьево

Старики вернулись, и я увидел то, чего не замечал всего десять минут назад — как велик Жене пиджак, как беззащитно торчит из него худая, сморщенная шея. Не произнеси Жорик это короткое как выстрел слово — и не заметил бы я этот мрачный, землистый цвет лица, эти пергаментные пальцы… Дед между тем захмелел и вдруг спросил:

— А что — собака есть у вас?

— Ну да. Есть. Питбуль.

— Мой — порвет! Любого, кто подойдет, — порвет, — избегая упоминания породы, с какой-то болезненной гордостью заявил Вор, и сразу стало его жалко.

Потихоньку под водочку разговорился и безымянный. Оба они нищенствовали. Первый имел комнату в частном доме в Домодедово, второй и вовсе жил где-то в Королеве, я так и не понял у кого. Они еще пару раз вышли покурить, у судьи в законе образовался нездоровый лихорадочный румянец, и он принялся кого-то обличать, но понять, кого и за что, было довольно непросто — половины зубов у ветерана не было. Я же, избирательно нажравшись всяких икр да балыков, совершенно потерял интерес к своим соседям и впал в сытую полудрему, сквозь которую прорывалось:

— Ну так я ему говорю. В глаза говорю: «Ты что — мокрушник какой-то сраный? Ты, может, фулюган, какой по двести шестой позорной тут чалишься? Забыл, кто ты есть??? Ты — Вор!!! Носи это гордо и держи себя ровно!»

— А он че? — с поддельным интересом лениво спрашивает Женя.

— Год себя держал, потом ссучился — вышел в промзону. И ты знаешь, что они там выпускали? Колючую, сука, проволоку! Нет, ну ты можешь уразуметь такое скотство? Вор делает проволоку! Тьфу, мразота…

Деликатный Женя Красноярский, или Краснодарский, согласно кивает, поглядывая зачем-то на кухонную дверь. Ему, как и мне, не очень интересны сорокалетней давности разборки в далеком Ивдельском лагере, затерянном где-то на севере Урала.

Слова старикам не дали — выступали все больше кавказцы, правда, исключительно по-русски.

Уже поздно вечером, когда все закончилось, мы выехали из «Фаэтона». На углу Никитской и Садового Жора приметил худую сгорбленную фигуру с большой сумкой. Притормози, — попросил.

— Ой, спасибо тебе, Жорик. Долгих тебе лет и здоровья, — затараторил вор Женя, — а мне парни на кухне костей дали для собачки. Для собачки моей. Да мне только до Павелецкого, на электричку, до Павелецкого только…

Был он абсолютно счастлив.

В машине запахло больницей, дешевыми сигаретами и чем-то очень грустным…

Роза

Роза, жилистая, как спринтер, башкирка, всегда приезжает со своим столом. Как она его без машины таскает по Москве? В столе есть овальная дыра для лица. Роза — массажистка. Смотреть в дырке особенно нечего, но это и не важно — прикольно сопя носом, Роза мнет спину, и постепенно начинается улет. Одна беда — телефон. Боясь пропустить работу, Роза всегда отвечает на звонки и, ловко прижимая «Моторолу» плечом, продолжает делать массаж. Но — слабнут ее пальцы, не сопит нос, а из моих глаз исчезают диковинные цветы и образы. Вот опять. Кажется, муж.

— Ну зачем ты сейчас об этом? Мне некогда — у меня клиент. Что значит — какой?

Отставив телефон, Роза больно щипает меня за бок:

— Сань, а ты миллионер?

Вынув лицо из дырки, я быстро вру:

— Да, конечно! Несомненно! — и падаю обратно.

— У меня клиент, — продолжает Роза, — американский миллионер.

И вдруг через секунду:

— Да пошел ты сам на хер!!!

Телефон-раскладушка с треском захлопывается. И вновь надо мной сосредоточенно сопит нос, и я шагаю по желтой кирпичной дороге к изумрудному горизонту. Заканчиваются 90-ые…

Сон

…Я таки помер, вознесся и в очереди стою, а мужичонка передо мной блажит скороговоркой, типа он, мужичонка, всю-то жизнь прожил в Саратове, женился на однокласснице и не изменял ни разу, начал с табельщика и дошел до главбуха, и есть он поэтому самый праведник. А Бох слушает его с каким-то омерзением и вдруг говорит голосом высоким и дребезжащим, как у какого-то старого артиста:

— Я, — говорит, — тебе даровал одну-единственную жизнь, а ты, гондон, так ее серо и бездарно просрал! В трубу его!!!

Тут апостол Павел в кожаном переднике ловко подскочил — хвать бухгалтера одной рукой за воротник, второй за жопу да и швырк просителя в большую трубу, откуда идет горячий воздух и весь предрайник отапливает.

— Следующий!!!

Вышел я на полусогнутых, открыли дело и только приготовился оправдываться, как вдруг Павел и говорит:

— Это, — говорит, — Иваныч. Его следует пропустить.

— Ну ща! — возмутился Бох. — Вы мне тут и бухгалтера чуть не протащили. Читай меморандум по делу!

— …Фарцовщик… мент… невозвращенец, — забубнил Павел, — жил в разных странах… изменял бабам и Родине…

— И Родине? — удивился Бох.

— Так точно. Вот тут, в деле, «измена Родине»… «лишен советского гражданства»…

Бох расплылся в благостной улыбке — глаза его лучились добротой.

— Ну вот! Есть же кадры достойные! Три жизни в одну впендюрил, подонок! — и гневно апостолам: — А вы все норовите шушеру всякую протащить!

И вдруг спросил строго, глядя в лицо:

— А бухаешь???

— Запойный! — эхом ответили ассистенты.

— Ай, хорошо, хорошо, — Бох собрал бороду в кулак и закатил глаза в блаженстве.