Барханы

От автора. Разрешите мне взять — и дальше время от времени брать — слово, потому что Рязанцев и остальные мои герои вряд ли сумеют с обстоятельностью рассказать о себе — тем паче, что объявлена тревога. А мне желательно, чтобы читатели побольше, в подробностях, узнали о персонажах этой повести. Так, как я узнал этих людей и похожих на них — и в Туркмении, и на других участках нашей государственной границы, где доводилось служить офицером либо бывать в звании литератора.

Итак, можно?

Прежде всего о том, что случилось на границе, отчего застава поднята на ноги.

Короткая ночь истаивала, и на востоке проступала рассветная, желтоватая, будто песок пустыни, полоска. Темнота уползала под кусты верблюжьей колючки и саксаула, как в норы, но и туда, под кусты, пробирался струящийся от горизонта свет, словно стирал остатки ночи с лика земли.

— С добрым утречком, товарищ ефрейтор! — сказал младший наряда. — Проверим КСП — и до дому.

— С добрым утречком, товарищ рядовой! — ответил старший. — Застава от нас не уйдет. А вот проверить КСП надлежит аккуратненько, без огрехов. — Он выключил уже ненужный следовой фонарь. — Начнем? Я проверяю полосу, ты следишь за участком.

Дозор зашагал вдоль контрольно-следовой полосы медленно и бесшумно.

Старший наряда, нагнувшись, вглядывался в ровные бороздки недавно вспаханной полосы. За ним шел солдат, присматриваясь и прислушиваясь. Вокруг было пустынно («На то она и пустыня», — почему-то подумал солдат), сверху сыпанул трелями невидимый жаворонок, воздух стал еще суше и теплей.

Они прошли метров сто, и тут солдат едва не наткнулся на остановившегося старшего.

— Что?

— Следы, — ответил старший, опускаясь на корточки. — Взгляни сюда!

И тот присел на корточки: на ровных, гладких бороздах — вмятины, в которые будто наливается утренний свет. След. Свежий.

— Нарушитель?!

— Нарушитель.

— Но следы какие-то неясные, товарищ ефрейтор, песком заносит. Не совсем понятно, куда двигался нарушитель, в тыл или к границе...

— Ты прав. Одначе разберемся после. Сию секунду звоним на заставу и перекрываем границу!

Проваливаясь по щиколотку в песок, придерживая автомат, чтобы не колотился, ефрейтор подбежал к скрытой розетке; подключились, доложили дежурному об обнаруженных следах, о своем решении и тем же тяжелым бегом — назад, к границе.

А на заставе дежурный положил трубку и подал команду: «Застава, в ружье!», от которой звякнули стекла в окнах и повскакивали с коек пограничники. Среди них и Андрей Рязанцев, солдат второго года службы.

Второй год только пошел, двенадцать месяцев, триста шестьдесят пять дней отданы этим краям. Андрея призвали не осенью, а в июне, и он говорил тогда, держа Лилю за руки:

— В райвоенкомате объяснили: досрочно, в погранвойска.

А она прижималась к нему и смотрела в упор зелеными глазами, в которых вечный вопрос: что будет в дальнейшем? О, в те часы и он задавал себе этот же вопрос, расстаться на три года — не шутка. Лиля шептала отрывочно, глотая слова и слезы:

— Я понимаю... призыв неизбежен... Но тебя должны были забрать в сентябре или октябре, как всех... Ты бы побыл со мной еще четыре месяца... Подумать: целых четыре месяца я бы чувствовала, что ты мой!

Она провожала его на автобусе до станции, в электричке — до Москвы, и на Казанском вокзале, когда призывников рассаживали по вагонам с табличкой «Москва — Ашхабад», не таясь матери, прижималась всем телом, целовала, быстро-быстро говорила:

— Я буду писать, я буду ждать, я люблю тебя, Андрюшенька. И ты люби меня, не забывай!

Он молча обнимал ее широкие сильные плечи, целовал припухлые, податливые губы и думал, что три года не поцелует этих губ, не обнимет этих плеч.

Затем он попрощался с матерью, она, для чего-то привстав на цыпочки, перекрестила его: «Будь благополучен, сынок», заплакала: «С этого вокзала и в июне я провожала отца на войну», уткнулась в грудь. Он остро, болезненно ощущал ее костлявые лопатки, щеку щекотала седая прядка, и он гладил жиденькие растрепанные волосы.

Поезд тронулся, отодвинулась назад платформа, на ней засуетились, замахали, закричали прощальное. Андрей из тамбура, поверх берета проводницы, видел: Лиля и мать идут за вагоном, Лиля машет сумочкой, мать носовым платком, вот остановились — поодаль друг от друга, будто чужие. А как хотелось бы, чтобы они стояли рядышком, плечом к плечу. Наверно, и домой, в Звенигород, поедут врозь. Ну, прощайте, дорогие мне женщины. От обеих я спустя трое суток окажусь за тридевять земель. Что там трое суток, три года — это срок. К черту такую арифметику, я мужчина, и у мужчины есть свои обязанности, и в том числе и солдатские, вы понимаете это, дорогие мои женщины, правда же?