Барханы

Андрей, я ненавижу слухи и сплетни и не берусь судить, насколько далеко зашла вся эта история. Констатирую факт: Лилька встречается с чужим для тебя и меня, да и для себя человеком, и таперича я неспокоен. Потому и черкнул.

Лучший исход: если мои страхи — плод излишней, бесцеремонной бдительности и ты мне скажешь: «Дуралей», а твоя Лилия Петровна влепит твоему другу пощечину за дезинформацию.

Будь-будь! Обнимаю! Твой Федор».

Луна меркла, скрываясь, и совсем скрылась в утробе тучи, посчитав, что я прочел письма. Прочел, правильно. Не хотел, а прочел. Темень снова рассек прожекторный луч, повис над проволочным заграждением, вбирая в себя бабочек и мотыльков, еще ближе и горше шакалий плач, еще отвратней хруст песка на зубах.

По гравию, по гальке зацокали копыта, через ворота к казарме проехал парный наряд, лошади ржали, пограничники вполголоса переговаривались, сейчас они доложат дежурному по заставе, что на границе без происшествий. А твоей девушке в твоему другу, товарищ Рязанцев, подавай нарушения, задержания и подвиги, где я их возьму? И рад бы, да нету в настоящий момент. Что касаемо морячка — что ж, ему есть чем козырнуть: о походе подводной лодки писали в газетах, ордена раздали. Вот так — лейтенант с Северного флота, подводник, краб на фуражке, кортик и всякое прочее. А кто я? Пропыленный, пропотелый солдатик, заурядный, ничем не примечательный, разве что политинформациям и докладам внимаю прилежно, на политзанятиях активен, замполит одобряет.

Федор советует: взбодрить любовь, взбодрить — ну и словечко. Конечно же, в принципе это звучит упрощением — отправить ей письмо, и она одумается, укажет морячку от ворот поворот. Но на Лилю подобное письмо и в самом деле может повлиять, я знаю ее. Да и собеседование с Федором не пройдет бесследно. Ты еще остришь, юморист: собеседование. До юмора ли тебе?

А чем взбодрить, Федя, милый? Я могу написать, что люблю ее, прошу ждать меня, хочу назвать своей женой. Но я не могу написать то, что ты подсказываешь. Нету у меня этого. Что было? Были благодарности за образцовую уборку спальных помещений, за активное участие в озеленении территории заставы и за бдительное несение службы. Как же, проявил бдительность, своевременно обнаружил и задержал офицеров округа, проверявших ночью наряды. Ничего себе нарушители — подполковник и майор из окружного штаба плюс начальник заставы. Об этих задержаниях и заикаться неловко.

Ах, Лиля, Лиля, задала ты мне задачу, неужели все это всерьез? Пока у тебя без перемен. Пока? А могут быть перемены? Не думал, не гадал. Это называется обухом по затылку.

Тебе, Федя, спасибо: под шутливостью я отчетливо уловил твою озабоченность. Тебе неприятно было сообщать, как оно есть, но что поделаешь, мне же нужна правда, пускай она будет неприкрытая и горькая. Потому что горьким лечат, а сладким калечат. Во всяком случае, буду прикидывать, как поступить. И до чего ж вы оба далеки от меня — за тысячи километров!

Я вернулся в казарму, из раскрытой двери комнаты мне сказали: «Чего колобродишь, полуночник?», я махнул рукой: дескать, духота, и пытаешься уснуть, да не уснешь.

В умывальнике под краном облил голову — вода была теплая и мутноватая, — намочил простыню, протопал к спальне, плюхнулся на свою койку. Все то же: похрапывают, ворочаются товарищи, за окном — вой гиен и плач шакалов, шуршание песка о стекло, то луна, то прожекторный луч.

Во рту и горле сохло, в висках пульсировала кровь, в ушах звенело — зазвенит, если обухом по голове. Шарахнули тебя крепко, товарищ Рязанцев. Выстоишь? Должен выстоять.

Незаметно я задремал и увидел себя в березовой роще, что в междуречье Москвы-реки и Разводни, за домом отдыха связистов: на ногах — кеды, мокрые от росы, на руке — ивовая корзинка, прикрытая сверху листьями, сквозь ветви просеиваются голубые небеса, у тропок подрагивают лиловые колокольчики, аукаются по лесу грибники. Рядом со мной — Лиля, в тренировочном костюме и косынке, в резиновых сапогах и с лукошком. Она оборачивается ко мне, улыбается: «Как притягивает к необыкновенному! Как магнитом!», наклонившись, срезает в спавшей хвое под елью боровик чудовищных размеров, каких я никогда не встречал. И внезапно лицо ее искажается гримасой, и она кричит грубым, мужским голосом: «В ружье!»

От этого крика я очнулся, вскочил с кровати. В дверях — голова дежурного:

— Застава, в ружье! В ружье!

Он прокричал и убежал в соседнюю спальню, три-четыре голоса, дублируя команду, закричали: «В ружье! В ружье!» Я рывком натянул брюки и гимнастерку, сунул ноги в ботинки, и топот моих ботинок утонул в общем топоте. На ходу застегиваясь, я пробежал в оружейную, схватил из пирамиды свой автомат, затем — в комнату дежурного к сейфу, за сумками с магазинами патронов, оттуда уже другой дверью выскочил в коридор и на крыльцо, а в спину подталкивало:

— В ружье! В ружье!..