Барханы

— Не знаю.

— А как же тебя в порядочный дом пускать, если не знаешь?

Шаповаленко покраснел от конфуза, Стернин засмеялся, на всякий случай оглянувшись: нет ли поблизости старшины?

— Вякаешь ты, — сказал Владимиров.

— Кто не желает, пусть не слушает, — сказал Стернин и оборвал смех. — Рот мне не заткнуть, у нас свобода слова.

— Гляди, довякаешься.

— Легче на поворотах, младший сержант. — И лицо у Стернина стало напряженным, узким и злым. А мне хотелось закричать: «Я не желаю слушать, помолчите вы все, ради бога!»

Потом был час политмассовой работы, и замполит, не заглядывая в раскрытую тетрадку и водя указкой по карте полушарий, делал доклад о нашей помощи арабам и неграм, и сколько мы там построили плотин, заводов, больниц, университетов, и сколько еще построим, и как молодежь из тех стран учится у нас и всякое такое. Я смотрел ему в рот и плохо понимал, потому что думал о письмах, которые лежали в кармане гимнастерки. Не хотел о них думать, а думал.

— Вопросы? — спросил замполит и взглянул на меня — наверное, я представлялся ему самым внимательным слушателем. Увы, старший лейтенант ошибался, и вопросов по докладу у меня не имелось.

После доклада было личное время, я сидел в курилке — беседка, скамеечки вокруг бочки с песком, — дымил сигаретой и заставлял себя думать о том, что закат багровый — к ветру, что это смешно — для окурков бочка с песком, а окрест пески на сотни верст, что листья карагача и тарунги серы от пыли, неподвижны, безжизненны, будто деревья задохнулись от зноя, маклюра же выставила навстречу зною свои колючки, будто ощетинилась.

Погодя десяток минут Севка, сын замполита, выбежал из казармы и, приложив ко рту ладоши, закричал:

— Эй, вы! Киношка начинается, а вы прохлаждаетесь?

Дежурный подхватил его на руки, Севка забарахтался, завизжал. Солдаты, обжигаясь, докуривали, уходили.

Владимиров сказал:

— Пойдем, Андрей?

— Я попозже, покурю.

— Гляди, опоздаешь.

Беседка опустела. Торопливо прошли офицерские семьи, и во дворе — никого, как гармсили сдуло. Все в кино, даже Севка смотрит фильм «История одной любви», хотя родители, конечно, его гонят. А мне хочется одиночества. Наверняка назавтра я буду искать плечи товарищей своим плечом, и их слова, и улыбки, и жесты будут привычны мне и близки. Но сейчас — побыть одному, хотя это, в сущности, тяжелей.

В казарме стрекотал аппарат, слышались громкие, ненатуральные голоса, какими разговаривают на экране. И тут разговоры, где же найти тишину? Тишина там, за побеленной стеной забора, в барханах, и я повернулся спиной к казарме и лицом к пустыне. Солнце уже село, небо над горизонтом багрово дымилось, сумеречь слоилась над необъятными песками, которые называются: Каракумы, Черные пески. Пески вообще-то серо-желтоватые, черные — в смысле недобрые, так я прикидываю. Прикидывай, прикидывай, о письмах только не вспоминай.

Пустыня была рядом, за забором, но ее молчание не успокаивало — тревожило, ибо это было молчание могилы, хотя из могил тянет влажным холодком, а пустыня суха, горячечна, остынет к утру, не раньше. Сколько людей нашло свою гибель в Каракумах, сосчитай!

За спиной трещал аппарат, спорили металлическими, экранными голосами, на вышке, у заставы, замаячила фигура часового. Значит, я все-таки не один. Кто это? Сидоров? Мурадов? Не разберу. Ладно, часовой далеко, мне не помеха. Пусть маячит, живая душа. С темнотой он оставит пост.

В кино я не пошел. Сидел, сосал сигаретный мундштук. Накурившись до одури, швырнул пустую коробку в бочку с песком — и спать. Отбой в десять вечера, кино к этому времени кончится, ну а я уже буду в постели, притворюсь спящим. Не хочется ни о чем и ни с кем говорить, случается же так, правда?

Завернувшись в мокрую простыню, я лежал с закрытыми глазами, изнывал от духоты и тревоги, не выдерживая, ворочался, слушал, как воют гиены и посвистывает ветер, крепчая и нанося песочку между рамами, как похрапывают соседи — кто похрапывает, а кто мается вроде меня, встает с койки, мочит в умывальнике простыню, снова ложится, кряхтя и вертясь с боку на бок.

Сна не было и не предвиделось. До сна ли, когда любимая девушка и лучший друг задали мне задачку будь здоров. Вот их письма, в кармане, протяни руку и достанешь до тумбочки, где сложена гимнастерка. Но к чему читать и перечитывать, я их выучил чуть ли не наизусть. Да и движок уже выключен, при лампе — не того. Разве что при луне?

Я поднялся, натянул брюки, гимнастерку, надел, не зашнуровывая, ботинки, вышел из помещения — и окунулся в темноту: пока я собирался, луна юркнула за тучу. На дворе мела песчаная поземка, в меня швырнуло горсть песка, он противно захрустел на зубах. От питомника несло запахи псины, от конюшни — конского пота.