Бандитский доктор

– Трофимыч, вот список психиатров, к которым обращались за консультацией. – Капитан Лепоринский протянул ему компьютерную распечатку. – Аж целых пятеро головастиков.

– Ну, ладно, – проворчал Лыгин, – ты не иронизируй. Люди знают свое дело, а мы – свое.

– Так и я о том же, – развел тот руками, – только вот толку-то…

– Толк всегда будет, если есть чего толкать. Ладно, этим вопросом я займусь сам. Все, мужики, по коням. Шеф рвет и мечет, требует результата.

– А у него работа такая, – пробурчал самый младший в их группе оперуполномоченный, старший лейтенант Костя Пичугин. – Сколько себя помню в этой конторе, только результатов и требуют, причем все кому не лень. А что делать бедному оперу?

– Работать, – с серьезной миной заявил Лепоринский. – Знаешь, как немцы говорили: «Либен унд арбайтен».

– «Любить и трудиться», – перевел интеллигентного вида старлей Антон Габидуллин, – это, кстати, не немцы, а Фрейд говорил. Но это уже по части тех, к кому собрался Трофимыч.

– Хорош зубоскалить, – оборвал болтовню своих подчиненных майор. – Габидуллин и Пичугин, займетесь по новой, более тщательно опросите всех фигурантов по делу, ты, капитан, – обратился он к Лепоринскому, – проверь всех состоящих на учете в психдиспансере, посмотри по нашей картотеке тех, кто проходил по сексуальным преступлениям раньше.

Фронт работ ясен? – подытожил Лыгин. – Выполняйте. Отчитываться каждый день по результатам.

Для себя он наметил визит к психиатрам.

* * *

Петр Захарян был отпрыском армянина и русской. Отец его, Павел Захарян, в начале шестидесятых, окончив Ереванский политехнический институт, поехал по распределению за тридевять земель и очутился прямиком на Южном Урале. Контраст по сравнению с благодатным Кавказом был разительным, но ничего, пообвык. Здесь устроился на работу, здесь молодой нефтяник встретил молодую учительницу, свою будущую супругу, а спустя год у них народился сынок, названный Петром в честь деда по материнской линии.

Петя вырос, возмужал, отучился в институте и отправился на Сахалин служить Родине в радиотехнических войсках. Два года пролетели, как два дня и две ночи. Петр остался там же, стал работать в местной газете корреспондентом и рекламным агентом. Нашел себе зазнобу, и, наверное, на одного сахалинца стало бы больше, если бы не вмешательство Судьбы, предстающей то доброй феей, то злым роком. В их любовную идиллию ворвался высокий статный красавец лейтенант, и прощай, краса-зазноба! Видать, не любовь это вовсе была, по крайней мере, с ее стороны. А тут еще проблемы со здоровьем возникли. Врачи настойчиво советовали возвращаться обратно на Урал, а еще лучше на историческую родину. Ну, в Армении делать было нечего – как Петр мудро рассудил, весь Кавказ словно та пороховая бочка, вокруг которой танцуют языки пламени и которая вот-вот взорвется. Так что он вернулся в отчий дом.

Петр совсем не походил на армянина. Скорее на типичного дворянина-офицера из дореволюционных времен – тех самых, о которых мы иначе как о седой древности (когда это было?!) и не думаем, но кое-кто вспоминает с какой-то непонятной ностальгией и доброй грустью, что совершенно необъяснимо с точки зрения здравого смысла. Может, все дело в генетической памяти или в карме какой? Захарян был русоволос, голубоглаз, с бледной кожей и русой же бородкой. С такой внешностью ему сам Бог велел играть на сцене, вот он и устроился всеми правдами и неправдами в русский драмтеатр. Параллельно подрабатывал рекламным агентом на радио и телевидении, не гнушался и печатной рекламой. Здесь и познакомился с известным в их городе продюсером Алексеем Шуршиным. Тот переманил его к себе, в рекламное агентство на постоянную работу в качестве менеджера.

Параллельно Петр продолжал заниматься своим хобби – нумизматикой. Легко восстановил прежние связи в среде коллекционеров монет, стал посещать субботние и воскресные сборища возле Дворца культуры.

* * *

Он никогда не видел снов. Сколько себя помнил, всегда, засыпая, просто проваливался в темный омут до самого пробуждения. Нельзя сказать, чтобы Его это как-то беспокоило. Глухому от рождения не знакомы звуки, слепой не знает света и красок, а Он не имел ни малейшего представления о ночной жизни души. Так продолжалось до определенного момента. И однажды ЭТО случилось – столь неожиданно, что поначалу испугало Его.

Он уже был вполне зрелым человеком, когда испытал свой первый опыт погружения в неведомый мир. Психологи наверняка затруднились бы дать точное определение этому состоянию – это не было ни фантазией, ни мысленным представлением, ни так называемым сном наяву, ни даже медитативным погружением в полном смысле этого слова. Он просто однажды сидел в кресле и внезапно очутился в другом месте.