Баллада об ушедших на задание. Дот

По складу натуры Рэм не был склонен к философии. Человек действия, импульсивный и нетерпеливый, он любил новизну, остроту, движение. Если бы каждый следующий день складывался непохоже на предыдущие, если бы каждый заключал в себе новую задачу, Рэм считал бы., что мир устроен почти идеально. Но сейчас делать ему было нечего, и он поневоле стал размышлять о прихотях судьбы. Вот взять его и Ярину. В эту минуту они связаны не какой-нибудь там веревочкой - жизненной жилой. Перерви ее - и обоим конец. Потому что, если потребуется выручать Ивана Григорьевича, Рэм жизни не пожалеет. Не в охотку - такая нынче у него задача. И тот на Рэма рассчитывает, как на отца родного. А ведь не любит он Рэма, и всегда не любил, и не скрывал этого, в глаза говорил, за что не любит, хотя личного тут не было ни крохи. А вот Рэм на Ивана Григорьевича имел зуб. За дело.

Рэм был некрасив, почт уродлив: мелкие, узко поставленные глазки, сверлящий взгляд, который казался злым, даже если Рэм был в добром расположении духа; нездоровая кожа; срезанный подбородок; короткие губы не закрывали чуть скошенных вперед зубов. Но слава Рэма компенсировала все. Он для того и в разведку пошел, чтобы заработать побольше наград и выслужиться до офицерских погон. На всю дивизию он был знаменит храбростью: показной, шумной, скандальной, но храбростью. С наградами был порядок: две «Славы» и три «За отвагу», даже Рэм полагал, что это неплохо. А вот погоны, как говорится, по-прежнему «не светили». Дальше сержантских лычек дело не шло. Дважды он подавал заявление - просился в школу младшего офицерского состава. Слава богу, голова варит и грамоты не занимать. Но его не брали. Потому что парторг - все тот же Иван Григорьевич - специально сходил в отдел комплектования офицерского состава и объяснил старшему, что не может носить погоны советского офицера человек, который превыше всего ставит свое тщеславие и гордыню, с которого станется ради очередного чина или ордена послать на смерть не только подчиненное ему подразделение, но и отца родного. Иван Григорьевич не скрыл свой поступок от Рэма, сам поставил его в известность, для чего требовалось немало мужества, это признали все. Обошлось. Обошлось потому, что для Рэма это было всего лишь очередным препятствием. А так он и на секунду не усомнился, что в конце концов выйдет по его, и только эта уверенность сделала его снисходительным, а отношения между ним и Яриной - терпимыми. Кстати, о том, насколько прав Иван Григорьевич, Рэм не задумался ни разу. Иначе это был бы уже не Рэм, а какой-то другой человек. Ему бив разведке с ее взаимовыручкой не удержаться, если б не капитан Сад. Это Рэм знал. Но почему так случилось, он не задумывался тоже, как не задумывался вообще над поведением других людей - ему это было неинтересно. Но если б его об этом спросили, может быть, он сказал бы, что капитан Сад один его понимает или же знает ему дену, в общем что-нибудь в этом роде. И только одного он не решился бы сказать: что капитан Сад его любит. А между тем это было именно так.

…Уже минут десять прошло, не меньше, с тревогой подумал Рэм. О чем Ярина может столько времени толковать с фрицами? Вот не сойти мне с места, если они его не накормят. Ну по крайности чарку поднесут…

Рэм вдруг испытал такой приступ голода, что даже замутило. Надо что-то делать, решил он. Когда чем-нибудь занят - отвлекает.

Десять минут не пропали зря. Рэм уже знал, что двор не так пуст, как ему показалось в первый момент. То и дело через него проходили; почти никто не пользовался фонариками, выходит, знали двор хорошо. Где-то за углом двое бубнили вроде бы по-белорусски, но разговор был негромкий, и Рэм не мог разобрать слов. С другой стороны, от сарая, слышалась немецкая речь. Но если кто и беспокоил Рэма, так это человек в четвертом окне второго этажа. Он погасил свет и был уже в ночной рубахе. Курил - это и выдало его. Слабый свет то озарял лицо и ткань рубахи, то превращался в едва тлеющую точку. Второй этаж ненамного возвышался над стеной, но все-таки возвышался, и Рэм с некоторым запозданием понял, что, если в любом из ближайших окон зажжется свет, его обнаружат немедленно. Даже этот курец может его заметить, если присмотрится к гребню стены. Звезды не бог весть какая подсветка, но для этого дела больше и не надо.

Огонек сигареты отполз чуть в сторону, пыхнул, и Рэм увидел, что немец повернулся, что-то ищет в комнате. Сюда не смотрит…

Рэм отполз назад метра на полтора; теперь со стороны двора под ним была крыша сарая. Только бы не шифер или черепица…

Рэм осторожно сполз на крышу. Голые ступни ощутили знакомое прикосновение. Бетон? Рэм шагнул смелее. Бетон! Да они здесь, оказывается, деловые ребята. Куда до них линии Маннергейма!

Ярина все не показывался в сияющем просвете двери. Ох, чует мое сердце, сокрушенно подумал Рэм, придется мне заглянуть, что у них за этой дверью. Еще минут десять подожду… ну, десять, пожалуй, маловато, возьмем Полчаса; а больше ждать будет никак нельзя… Значит, решено: жду полчаса - и по коням.