Баламут

— А минул там год или чуть поболе, и Настасьюшка эта — ну, Кирьяка старшая… ей в ту пору шестнадцать подоспело, в самую что ни есть девичью пору вошла, — собравшись с силами, снова заговорил дед, заметно оживляясь. — И все мужики и парни зариться стали на дочку Кирьяка. Потому как такого чуда природы, право слово, не случалось в здешних местах. Глянешь, бывало, на нее, и словно бы душу у тебя из груди вынимают… того самое. А про сердце и говорить не приходится! Забьется птицей, и ты уж голову потерял. И помани тут тебя Настасьюшка, и ты побежишь за ней хоть на край света, хоть в пекло преисподнее… прости господи! В это самое время и появись как-то в Осетровке астраханский купец. Такой тьмы деньжищ ни у кого вплоть до Царицына не имелось, как у Ярымова. Из крещеных татар был. Похвалялся все: «С двумя гривнами, мол, в Астрахани я малайкой объявился. А умная башка в миллионщики вынесла!» Ну, того самое… скачет раз на тройке Ярымов по Осетровке, а навстречу Настасьюшка. Приметил купец девку и сразу ж кучеру зыкнул: «Останови!» За пять десятков Ярымову перевалило, а в силе и ловкости молодому не уступал. Трех жен извел и в ту пору в холостяках ходил. Одним не вышел — вид лица имел оттолкновенный. Дурнорожий из дурнорожих! Увидела Настасьюшка Ярымова и коромысло из рук выронила… покатились ведерки в разные стороны. А Ярымов вроде как не замечает, что страховитостью своей перепугал человека. «Чьих родителев, спрашивает, ты есть красавица?» Ответила Настасьюшка. Тогда Ярымов кулаком тык кучера в спину: «Гони в шинок. Опосля к Кирьяку завернем».

Пожевав пересохшими губами, Федот потянулся за кружкой, но она оказалась пустой.

— Давайте, я вам налью, Федот Анисимыч, — встрепенулась тут задумчивая Дашура. Все это время она неотрывно смотрела в окно, изредка тихо улыбаясь каким-то своим мыслям.

Жадно, большими глотками пил не остывший еще чай Федот. А когда опорожнил половину кружки, отер ладонью усы и бороду — тоже сивые, как и лохмы на крупной, нечесаной своей голове. Блаженно передохнул, прикрыв ненадолго лиловато-прозрачными веками глаза. И не спеша стал досказывать:

— Споил хитрый татарин Кирьяка, Настасьюшкиного родителя, улестил его, турусы на колесах наобещал… того самое. Ну, и сдался мужик. Одна Настасьюшка упорствовала, не хотела на погибель свою под венец с Ярымовым идти. А тот осатанел совсем. Ужом вокруг нее извивается: «В бриллиантах-яхонтах, шелках-бархатах будешь павой у меня ходить! Все, что душе угодно — ни в чем отказа не потерпишь!» А та знай свое: «Нет и нет!» Мать, и та не устояла, тоже принялась дочь увещевать: «Поневолься, не гневи бога. Пожалей семью: неужто век нам в нищете пропадать?» Настасьюшка знай свое: «Нет, и нет! Лучше, говорит, мне утопиться, чем с уродом старым маяться!»

— А я бы на месте этой дуры не растерялась! — сказала с веселой бесшабашностью Астра, перебивая деда.

Медленно, с трудом будто, поднял Федот на девицу свои линялые глаза. Он не сразу нашелся что и ответить.

— Того самое… напутлял я вам всякое… что к чему — не сразу и разберешь, — забормотал он виновато. — Домой пора… того самое. Благодарствую за хлеб-соль…

— Нет уж, Анисимыч, так не годится. До конца досказывайте, — как-то поспешно попросила Дашура деда. И слегка поежилась, словно в спину дунуло холодом.

Старик покачал головой.

— Не ладный конец-то больно… лучше бы я вам и не сказывал ничего. Супротив воли Настасьюшку под венец повели. В эту нашу церковь… теперешнюю керосиновую лавку. А до того невесту под замком, как преступницу, держали… того самое. Когда батюшка вознес крест, чтобы осенить жениха и невесту, Настасьюшка возьми да и… взвидеть никто не успел, как она бросилась вон из церкви. Подлетела, как на воздусях, к обрыву — в самый раз насупротив вот этих ветел — и вниз головой в омут… того самое.

Скрестив на груди руки, Астра подошла к столу.

— Уж не хочешь ли ты, слюнявый скелет, чтобы и я… в омут головой кинулась? А? — зловеще спросила она Федота.

— Зачем же вы так? — ахнула Дашура, вся заливаясь стыдливым румянцем.

— А чего он побасенками разными мне душу выматывает? Провалиться бы ему пропадом вместе со своей непорочной Настасьей! — девица закрыла руками лицо, но не заплакала.

Заревел неожиданно Толик.

— Господи, а ты-то с чего, назола? — Дашура склонилась над сыном.

— Разве не видишь: она… она… она кубик мой раздавила!

— Эко мне… такой большой мужик, а ревет белугой! — пристыдил Толика Федот, вставая. — Ежели хочешь, я тебе не один, а цельный десяток этих кубиков напилю.

Отрывая от Дашуриной груди мокрое лицо, Толик покосился на деда:

— Правда, сделаешь?

— Истинный бог, не вру. Вот пойдем сейчас… и кубики получишь.

— Пусти меня, мам.

Когда Дашура одевала сына, Федот от двери сказал:

— Не сумлевайся… Я сам его приведу, кочетка твоего.

Выпроводив Федота и Толика, Дашура остановилась у окна. Она смотрела на сына и деда, шагавших вразвалку по вымощенной щебенкой дорожке до тех пор, пока они не скрылись за калиткой. И лишь потом сказала Астре, не поворачивая головы: