Баламут

Дашура слушала и не слушала бойкую болтовню заезжей москвички. Она смотрела в окно на бьющуюся под крутым урезом Волгу, вольно расхлестнувшуюся по всей многокилометровой низине левобережья. Казалось, раскованная весенним половодьем река стремилась как можно быстрее сбросить с себя тяжелый зимний панцирь: во всю ее неоглядную ширь сплошным потоком плыли и плыли льдины: и синевато-белые, радующие глаз своей неземной чистотой, и жухло-серые, с озерцами талой воды, и даже дегтярно-черные, точно побывавшие в аду.

Глядела Дашура в окно и вспоминала милое сердцу среднее Поволжье с лесистыми Жигулями, теплыми, небыстрыми речушками, вилявшими туда-сюда по лугам и долам, с березовыми колками, такими звонкими и гулкими на ветру. Неплохо жилось Дашуре сейчас и здесь, в низовье протянувшейся через всю Россию реки, но родные с детства места, видно, никогда, до гроба не забудешь!

Астра ткнула свой окурок в лужицу на чайном блюдце, закинула ногу на ногу.

— Короче говоря, наивная моя Дашура, никчемная эта работенка вскоре мне надоела до темного ужаса. Спасибо девочкам из лаборатории. Они великодушно пригласили меня в свою веселую компанию. Собирались чуть ли не каждый вечер — то там, то тут… конечно не без мужского пола.

Девица поманила к себе Толика. Малец сидел на полу посредине комнаты и, тяжело сопя, раскладывал засаленные кубики.

— Толик, ты что же?.. Ведь я тебя зову! — сказала Астра. — Иди ко мне скорее, я тебя, бутузик, расцелую в аппетитную твою родинку!

— Не хочу с тобой целоваться, — буркнул Толик, продолжая передвигать с одного места на другое свои разноцветные кубики.

Гася в глазах улыбку, Дашура постучала по столешнице черенком ножа:

— Экий бесстыдник! Разве можно так разговаривать с тетей?

Толик сбычился, но промолчал. Грязным пальцем он поскреб, как бы намереваясь отколупнуть, родинку на упрямо вздернутом подбородке — эдакую коричневатую фасолинку. Почему-то все тетеньки любили целовать Толика, и непременно в подбородок. А мама, случалось, целуя Толькину родинку, вдруг делалась какой-то пугающе непонятной: она в одно и то же время и смеялась и плакала!

Думая о том, какие взрослые все же странные люди, Толик снова занялся своими кубиками.

Астра попросила Дашуру налить еще чашечку чаю. Покачивая ногой, она с прежней бесстыдной откровенностью продолжала изливать свою душу, не обращая никакого внимания на Федота:

— На одной такой интимной вечеринке я с ним и познакомилась. Знаменитый кинооператор, он с самим Чарли Чаплином на дружеской ноге. Да ты, Дашура, видела Максима Юлиановича: мужчина элегантный, солидный, хотя и… не молодой. Я ему с первого взгляда понравилась. Большой театр, рестораны, концертные залы. Даже в «Национале» много раз обедали и ужинали в обществе иностранцев. А какими подарками, знала б ты только, баловал меня Макс! Дорогие браслеты, кольца, французские духи!.. Все было! А тут весна в голову ударила… Пригласил он меня на съемки под Астрахань, ну и сорвалась я… Работу, дом, подруг — все оставила ради Максима Юлиановича!

Девица резко встала и прошлась по комнате.

— Разве я могла… откуда мне было знать, что этот плешивый старикашка окажется таким крупным мерзавцем? Обещал ведь жениться! «Вот, говорит, душка, разведусь со старой женой и пойдем под венец!» А сам завез сюда и… и бросил!

Астра прислонилась плечом к косяку двери, нервно покусывая накрашенные губы.

Неловкая тишина воцарилась в «гостиной». Даже самовар притих, как бы стыдясь чего-то. И тут вдруг заговорил дед Федот, о существовании которого, мнилось, все забыли. Отставив в сторону внушительных размеров кружку с отколотой по краю эмалью, Федот заговорил, заговорил вначале совсем невнятно и тягуче, будто бредил во сне:

— Припоминаю… Объявился в ту пору в нашей Осетровке пришлый человек с многодетственным семейством. Голь перекатная, одним словом. Гуторил сам-то, с верховья, мол, откуда-то они… Да, того самое, не сильно на нужду то свою печалился — увлекательной легкости имел характер. Как сейчас помню — Кирьяком прозывался. Ну, поклонился рыбакам, и взяли они его в свою артель. А жена и дочка старшая — этакая одна бессловесная стеснительность — на поденку определились. Остальная обжористая мелюзга во дворе копошилась, на огороды да бахчи набеги делала. Да-а…

Федот вздохнул — трудно, горько, склонив набок голову. Лицо его — серое, серое и омертвелое какое-то, ничего не выражало, кроме усталости от слишком долгой, обременительной жизни.