Бакинский этап

По сей день множества из них еще ждут дети их и внуки… А кто–то помнит ёмкости, загаженные «дерьмом». Только никто и никогда уже не ужаснется, не возмутится содеянным…

…Камеры гарнизонной тюрьмы забиты были плотно. Нас завели в «больничную». В ней припухал–блаженствовал только один сиделец — скелетоподобный невысокий человек неопределенного возраста с ввалившимися, старчески линялыми глазами и снежно белой щетиной на голове и на лице… Тот самый, — по рассказу офицера на палубе, — который один и выжил на первой барже… Значит, все же, нас, свидетелей, придерживают, вместе сбивают — расползтись не дают…Примета «добрая»!

Когда мы разместились на нарах, человек первым делом попросил поесть. Мы выгребли ему все наши запасы еды. Он съел немного. Аккуратно подобрал и кинул крошки в рот. Сложил остатки в чистенькую тряпицу. Уложил в сумочку из–под противогаза. Наклоняясь, напился из унитаза. Залез к себе на матрац. Прислонился спиною к стене и замер, неотрывно глядя на дверь.

— Вам еды мало, — спросил Йорик, — вы голодны?

— Хватает, спасибо… Не голодный я — боюсь чего–то… Слабый…

— Чего не ложишься? — Степан спросил, укладываясь.

— Нельзя: вдруг хлеборезка подожгётся? Спасать тогда… Все спать будут, а я укараулю, — утречком–то все к хлебушку потянетеся!

— Звать тебя как?

— Генералов.

— А имя?

— Митя.

— А отчество?

— Вот… Никак не упомню… Вертится вот здеся гдей–то, а никак не ухватается…

— Правда, Митя, что людей в трюмах с самого начала заперли — проволокой закрутили?… И ни разу не открывали люков?

— Правда.

— А как же ты?

— Я?… Я — никак. Я в каюте на палубе. Только под утро в гальюне запирали… А ночью спать не давали — сильничали, как бабу…

— Ты у них переводчиком? Они, что, — по–русски не кумекали?

— Не. Не могли по–русскому. Элиф не хотели. У их, сперва, на нашей барже конвойным старшиной русский был. Он с зибаржанцами по–ихнему болботал. Пропал потом. В Астрахане. Тёзка мне — Митя. Хороший был… Пропал.

— Может, убили?

— Не знаю. Могли убить, — он с имями цапалси сильно.

— А почему цапался?

— Оне хлебушко и селёдку — пайковые — торговать надумали. Помрут, значить, которые в трюмах. И весь хлебушко ихний. И сельдь. А старшой ругательствовал сильно, потому как нисколько — ни хлебушка, ни рыбки не имелося. Не оказалося никаких питателнах пунктав нигде. Он и ругательствовал. Обман, говорил. Грозился… Пропал.

— Какой же обман? Ведь они должны были быть — пункты эти?

— Должны. А не было их. Не понимаешь?

— Не понимаю.

— Вот и я тоже. Только, коне–ешна, кто–то в Азибаржане ли, или в России нажилися на нашем хлебушке и на рыбке за столькое время.

— А чего столько тянулись — восемь месяцев?!

— Буксирав нет. Из–за них и стояли по месяцам. Нет буксирав.

— Не боялся, что они тебя, свидетеля, к твоим рыбкам отправят?

— Не. Апосля того, что в трюмах, не. Боялси, что запрут, когда сбегать будуть. И стану я погибать в гальюне жалезном под солнушком. Как те…

— И убежать не мог?

— Ку–уды! Я и плыть–то не обучен!

— Митя! Неужели за весь путь — с марта — никто–никто на баржи не поднимался — не интересовался никто? Начальство какое–нибудь?

— Пошто? Приходили. В Дербенте. И в Астрахане. Конвой водку ставил, закуску. Сидели. Ели. Пили… — Я имям потолмачу — всё больше: «друг!», да «ещё по одной!». Вся проверка. Всё… А вот как у Черного Яру немец двое баржей утопил с «Мессеров», никто боле до Сызране не являлся.

— Ну, а с буксиров?

— Не приходили. Конец с тросом закинут на баржу. Конвой конец примет. За кнехт трос зацепит. Все. Молчком — на барже–то «запретзона!» И «огонь — без предупреждения!» Раз тольки, под Черным Яром, когда две баржи утопли, матросик один с бронекатера интересовался: что за баржи и почему от нас дух такой чижолый? Я и успей сказать ему про трюма. Так он: — Дед! ты мне ничего не говорил, я не слыхал, — незнакомые мы!

— А как же люди в трюмах?

— Никак. Померли. Постукалися сперва. Покричали, конечно. Померли. Ни еды им, ни питья, ни подышать. Конвой говорили: люди — мусор! Ни продать их в России, ни пользовать как баб нельзя — больные все и слабые. Хоть и молодые. Как я. Я ведь тоже молодой: — мне годов двадцать три всего. А говорят «дед». Сносился…