Бакинский этап

«Проблема», как ситуацию в беседе с комиссаром «уточнил» «дипломат» Ивойлов. Но он явно что–то недооценил: в скандал с тарой неожиданно круто вмешалась Армия — давний заклятый друг НКВД. Года не прошло после Сталинграда — Армия явочным порядком, силой, присвоила себе право применять оружие без предупреждения. Право, до сих пор безраздельно принадлежавшее исключительно ведомству внутренних дел! Мало того, применять оружие, причем любое, не только против внешнего врага, но в случае нападения на Армию — против кого угодно! Произошла угрожающая перестановка сил. Верховный сразу это почувствовал. Ощутили на себе эту метаморфозу руководители ведомства внутренних дел и госбезопасности. Но предпринять что–либо уже не могли. Ничего не могли они поделать и сейчас, и не только из–за бесцеремонной армейской акции здесь на берегу и своей беспомощности перед силой действующей армии.

Не сомневаюсь: именно на берегу, «остудившись» в мерзлой грязи после горячечного ража расстрела зэков на взлобке, разнокалиберная начальственная шушера впервые «вспомнила», что совсем рядом, чуть ниже, в танках нефтеналивных барж покоится вещественное доказательство их действительного преступления. Беспримерного по цинизму и масштабам даже для ГУЛАГа, на котором пробы ставить негде по части истребления человеков. И вот тут–то… Были ли виновны только отправляющие «Бакинский этап» и сопровождавшие его, или виноватыми оказывались хоть как то сопровождавшие и принимавшие этап? Ведь и сама идея, исполнение и результат преступления безраздельно принадлежали системе НКВД СССР и в ней — Куйбышевскому областному управлению и управлению Особстроя — БЕЗЫМЯНЛАГУ. Все того же Богом спасаемого столичного учреждения…

…В отличие от начальственной, наша судьба была предельно ясной, ясней некуда — яма. За шесть суток без еды, сна и воды мы дошли окончательно. Жили ужасом увиденного, вспышкой бешенства, остатком сил. Седьмые сутки в трюме мы не выдержали… И остались бы там, без желания и сил выбраться наверх…

Наверх нас следующей ночью вынесли матросы десантной бригады. Ни о чем они нас не спрашивали — все и так было видно и ясно. С баржи они переправили нас на один из бронекатеров. Тут же, у трапа, на его палубе умер Евген Захарок. Нас снесли вниз, у душевой распороли на нас застывшую корой «одежду», положили на трапы и обмыли горячей водой с мылом «К». Ужасный запах этого дикого препарата, знакомый мне с моего детдомовского младенчества, показался райским… Потом нас занесли в кубрик, уложили в койки–гамаки, и, не позволяя уснуть, напоили сладким чаем…

Вот это уж был действительно сон… Он продолжился утром: нас разбудили, накормили пшенной кашей, снова напоили чаем… Пожилой врач, влив в нас по большому шприцу глюкозы и кольнув витаминов, приказал, было окружившей нас подвахте разойтись, но матросы не разошлись. Смотрели на нас, как на вернувшихся с того света. В это время пришел старшина с баталёром, принес нам одежду — выстиранную и выглаженную матросскую рабочую робу; разложили её комплектами по нашим гамакам.

— Старшина! Ты бы, браток, по стаканчику нам поднес, — нам бы дух покойницкий отшибить, он в нас набрался — не отдышаться! Сделаешь?

— Сделаю. Только мы через полчасика, в три ноль–ноль, к нашей плавбазе подойдем. И надо бы вам, ребята, прибраться, робу надеть, чтобы все чин–чином. Там Григорьев, начальник штаба, дожидается.

На плавбазе недалеко от устья реки Самарки, рядом с огромными емкостями ГСМ волжского пароходства, нас ждал не один Григорьев. С ним на гауптвахте, куда нас занесли, встретили прокурор — военюрист первого ранга Раппопорт Илья Соломонович, два следователя из речников, — оба кавторанги, и… наша! начальник медсанслужбы БЕЗЫМЯНЛАГа, спасительница моя, бывшая мамина студентка Волынская! … Вспыхнула и потухла мгновенно радость… «Все! Все!» — задергалось–забилось… Оборвалось… Пошло–поехало…

…Мертвецы приходили–уходили, — головы грибами… Мешки приносили–уносили… Трясли мешками… И сами из мешков вылезали–вытекали… Еще тонул — долго и тяжко… Выплывал… Снова тонул… А ОНО хватало и хватало, тащило в СЕБЯ… Потом пришел–ушел Степан… Волынская приходила — безголовый скелет… Не одна — с мертвым Стаковером. Стаковер заставлял Бугаенку «следовать за ним»… Васыль сопротивлялся. Стаковер сжечь его хотел, а Васыль хотел к НИМ, в трюмы… Плакал… Дрался… Тоска–а–а!… Оперов бы моих сюда, с изолятора. Вот бы, псы, порадовались… И снова Степан пришел–ушел… Не–е–е-ет! Не уше–е–ел! Остался, сел, рукою по лицу провел, будто кот лапой, умываясь. Сказал:

— Бугаенко Васыль помер вчера…Вот. А вперед него вчера же Андрюс…

— Васька?! И Андрюс — умерли?!

— Умерли… А ты живой вот — заговорил. Порядок, значит.

— Умерли? Повтори!