Б. М. Кустодиев

На портрете, написанном Кустодиевым тогда же, новый знакомец изображен, по-видимому, как раз в тот момент, когда он увлеченно развивает перед слушателем какую-то мысль, сам внимательно и чутко вникая в ход своих рассуждений и словно уже воочию видя представляемую сцену. В позе и жестикуляции Лужского есть что-то от дирижера, организующего звучание оркестра и с упоением его слушающего. Огромное актерское обаяние и самозабвенная увлеченность Василия Васильевича отлично ощущаются в этом портрете.

Лужский умел так же «вкусно» подать пьесу, как его жена — готовить. Впоследствии, томясь на больничной диете, Борис Михайлович будет с тоской вспоминать «обеды Перетты Александровны» и комически причитать: «Прошли славные дни Аранжуэца».

Жаль, что постановка «Воеводы» так и не состоялась. Своеобразное сочетание в этой пьесе реалистических красок с фантастическими (недаром в ее подзаголовке сказано: «Сон на Волге»!), волжский фон действия, персонажи, как будто «списанные» с некоторых кустодиевских героинь, — все это давало большой простор изобретательности художника.

Чванная Настасья, совсем потерявшая голову в предвкушенье счастья стать тещей престарелого воеводы, а особенно ее старшая дочь, которая, по словам отца, «растет, толстеет, всходит, как на дрожжах опара», и мечтательно говорит о своем будущем замужестве: «Так раздобрею в год, что не узнают» — так и представляешь их на кустодиевских полотнах.

Однако с той поры Кустодиев уже попал в орбиту Художественного театра. Станиславскому очень понравились его декорации к незлобинской постановке «Горячего сердца» (единственное из всего спектакля, что одобрил великий режиссер).

Лето 1913 года — последнее мирное лето…

Кустодиевы всей семьей отдыхают на берегу Средиземного моря, во французском местечке Жуан-ле-Пен, нежатся на солнышке, весело участвуют в местных празднествах (художник и здесь не сдерживается, чтобы не запечатлеть свой любимый сюжет — ярмарку!). Борис Михайлович со своей волжской выучкой еще легко ныряет с портового мола за морскими звездами. Затем отправляется в Геную, Милан и любимую Венецию.

После поездки со Стеллецким он уже второй раз посещает Италию. «Как обидно, что все это приходится смотреть одному, — писал он жене из первого путешествия, — и нет никого рядом, чтобы вместе этим насладиться». И во второй раз он поехал в Италию вместе с Юлией Евстафьевной, а напоследок — всей семьей.

«Я всегда немного боюсь этих „прославленных“ картин и произведений искусства, — писал он Нóтгафту летом 1913 года. — Слишком их захвалили все… И вот подходишь к нему (произведению Леонардо да Винчи. — А. Т.), как-то его уже зная — по репродукциям, а главное, по этим обязательным восторгам всяких „путеводителей“, — и бываешь приятно удивлен, если оно дает новое и совсем не то, что о нем говорили».

Его восхищали совершенство композиции «Тайной вечери» Леонардо, динамика сплетшихся тел титанов в «Страшном суде» Микеланджело, «необычайная мощь фигур» в «Голгофе» Тинторетто, тициановский колорит, звучавший для Кустодиева как бетховенская симфония. А в Генуе, в знаменитой галерее Дориа, его «„тронули до слез“ голландцы своей простотой, задушевностью и безыскусственностью».

Он был убежденным поклонником «старых мастеров», но очень высоко оценивал и многое в позднейшем и современном искусстве. «Конечно, natur mort’ы Ван Гога прекрасны… букет астр на красном, как запекшаяся кровь, фоне — они красивы так, как картины старых венецианцев, — писал Борис Михайлович Нóтгафту (6 июня 1913 года). — A Renoir’а Вы напрасно не любите… в Париже он очень хорош, я его много видал и люблю».

К осени художник снова начинает жаловаться на «адскую боль» в правой руке, не дающую ему спать. Доктора недоумевающе разводят руками, и по дороге домой Кустодиев заезжает в Берлин к знаменитому нейрохирургу — профессору Оппенгейму.

— У вас никогда никакого костного туберкулеза не было, — говорит тот. — Снимите корсет. У вас заболевание спинного мозга, видимо, опухоль… Нужна операция.

Четыре часа провел Борис Михайлович под общим наркозом. Четыре часа гадала Юлия Евстафьевна о ходе операции по профессионально бесстрастным лицам выходивших из операционной. «…Хотя уже 13-й день, — писала она после операции А. П. Остроумовой-Лебедевой, — боли сильные и страдает он ужасно».

Однако на этот раз все, кажется, обошлось благополучно. Боли прекратились, и художник вернулся к нормальной жизни.

К этой поре относится его работа над бюстом Александра Блока. «…Очень увлекаюсь этой работой — интересная голова», — говорится в одном письме художника к Лужскому 28 февраля 1914 года.

И. Б. Кустодиева в своих воспоминаниях датирует эту работу 1909–1913 годами: «Папа лепил А. А. Блока: он жил недалеко от нас, угол Пряжки и Офицерской улиц. Когда позировал, так много курил, что в комнатах носился голубой туман», — пишет она. Невозможно досадовать на мемуаристку за столь «импрессионистическую» картину: ведь дочери художника не было тогда и десяти лет.