Б. М. Кустодиев

Одним словом, нельзя исключить предположения, что задуманное Борисом Михайловичем полотно носило бы не просто торжественный, репрезентативный характер, а в известной мере отразило бы отсутствие былого единства среди «мирискусников».

Очень скрасила пребывание Кустодиева в Лейзéне работа над эскизами декораций и костюмов для пьесы Островского «Горячее сердце», ставшая началом обильной и плодотворной деятельности Бориса Михайловича как театрального художника.

Пьеса ставилась в московском театре Незлобина известным режиссером Ф. Ф. Комиссаржевским, и предложение, сделанное Кустодиеву, исходило от него.

Постановка совпадала со знаменательным юбилеем — двадцатипятилетием со дня смерти драматурга. Четверть века, прошедшие с той поры, были столь богаты разнообразными событиями, так заметно преобразили жизнь России, что многим творчество Островского казалось уже целиком достоянием истории.

«Историю вообще — а стало быть, и историю литературы — в самом деле можно назвать огромным кладбищем: мертвых в ней больше, чем живых, — писал в этом же году в статье „Добролюбов и Островский“ Г. В. Плеханов и тут же добавлял: — Но это огромное кладбище, на котором покоится прошлое, есть в то же время колыбель, в которой лежит будущее»^[47].

Перечитать Островского оказалось для Кустодиева не просто необходимо для выполнения незлобинского заказа, но полезно и радостно вообще.

И раньше, бродя с ружьем по окружавшим «Терем» лесам и восхищаясь их сказочной мощью, художник нередко вспоминал сравнительно недавнего жителя этих мест Островского, чье Щелыково было поблизости.

Не здесь ли родилась «Снегурочка», не тут ли повстречались на дороге Счастливцев с Несчастливцевым, не тут ли пронырливо сновали «полированные» и «неполированные» негоцианты?

Мир героев великого драматурга представал перед художником во всей своей живой динамике и удивительной стереоскопичности, решительно не поддававшихся упрощенным толкованиям и ремесленной подгонке под готовые театральные амплуа и штампы.

О «разнообразии его (Островского. — А. Т.) таланта, широте содержания, охватываемого его произведениями», писал еще Добролюбов. Правда, Ф. Ф. Комиссаржевский придерживался довольно традиционной тенденции, трактуя пьесы Островского лишь как «печальное кладбище мысли и воли», где «зловещим могильщиком является Быт».

Но Кустодиев-то, коренной волжский житель, перед которым сейчас в Лейзéне оживало многое из виденного в астраханском детстве и в своих костромских «владениях», почувствовал в творениях драматурга прежде всего живую плоть народной жизни, становившуюся все более дорогой ему самому и солнечно проблескивающую сквозь любые тягостные тучи.

Когда художник стал перечитывать пьесу за пьесой, творчество Островского предстало перед ним наподобие их общей родины — великой русской реки с ее глубинами, жутковатыми омутами и перекатами, мелеющими старицами и тихими заводями.

Богатства этого мира, неисчерпаемость и глубину, разнообразнейшие возможности его истолкования, которые замаячили перед Кустодиевым, легко себе представить, если обратиться хотя бы только к двум любопытным характеристикам драматургии Островского.

«Рисуя в своем воображении картины жизни по Островскому, мы не можем не представить себе небольших, с чистыми цветными занавесками окошек, густо заставленных геранями и бальзаминами, не можем не видеть больших сундучищ с ясными и крупными цветами на крышках, открывающихся с пением и музыкой, трактиров с машинами и подносов с райскими цветами, расписанных дуг, начищенной меди шлеек и колокольцев троек, не можем не слышать откуда-то издали несущейся песни под аккомпанемент гитары, не задыхаться в душном аромате черемухи в овраге за калиткой, не видеть ровную гладь поемного берега Волги с белыми и розовыми колоколенками на горизонте, не слышать тишины в переулке, по которому тянутся заборы и крепкие домики с узорными ставенками, не вообразить себя в кругу вольных, радостных, как водяные птицы, русских девушек, среди смиренниц, страстотерпиц, жен и матерей, ищущих подвига, не почувствовать себя подхваченным угаром буйного и безудержного веселья гуляющих молодцов и беспардонного размаха кутящего барина, не почувствовать щемящей тоски и бесцельного устремления вперед какого-то монашка или бледнолицего мальчика, не учуять тьмы чинного, истового уклада купеческой или дворянской семьи.

И красота, и сила, и безобразие, и слепота запестрят и замечутся со страниц сочинений Островского, как придорожные овраги и рощи, луга и нивы, дворы и околицы на бешеном лете тройки по извилистому большаку…»^[48].

Это написано в одной статье известного режиссера B. Г. Сахновского. В свою очередь и А. В. Луначарский говорил об «открытом» Островским Замоскворечье как о «темном мире», полном, однако, «свежих сил и богатых, тяжелых страстей»^[49].