Азовский гамбит

— Помилуй, боярин! — упал на колени бывший стрелец. — Ходил, верно, но не по своей воле! Заставили меня окаянные! Знали, что я в старопрежние времена ратником был не из последних, вот и хотели на свою сторону поставить. Только куда мне убогому… то есть, я им так и сказал, что, мол, на измену пойтить не могу!

— А они что?

— Да посмеялись, над моей сиротством…

— Ладно, — неожиданно согласился с совсем павшим духом Семеном Грамотин. — Вижу я, что человек ты прямой и бога гневить не стал бы. Но скажи мне, может видел ты или слыхал от воровских атаманов про связи их с боярами московскими, а то может и выше?

— Куда выше уж? — ужаснулся стрелец.

— Не знаю, — развел руками с простодушным видом дьяк. — Иные сказывают, что воры на патриарший двор ходили…

— Такого не видал, врать не стану! — задумался чернобородый, — а вот…

— Что? — оживился Грамотин.

— Харламов при мне одну цидулку[30] диктовал…

— Хорошо! А кому, может патриарху или боярину…

— Нет, дьяку какому-то.

— И то хлеб! А в какой приказ?

— Не в приказ, а в Серпухов…

— Что?! — напрягся Грамотин.

— Да, точно, — заторопился стрелец. — В Серпухов. Я все как есть слышал!

— Ах ты, пес! — вскочил как ужаленный дьяк. — Скоморохом себя вообразил?!!

— Что ты, господин, — испугано отшатнулся Семен, почуяв что-то неладное, — если не так что сказал, так ты меня поправь, я ведь не со зла…

— Отрубить ему голову! — коротко приказал дьяк. — Да не мешкая!

— За что? — завыл чернобородый, пытаясь вырваться из рук стражников, но те привыкшие за последние дни к подобным расправам, уже тащили его вон из допросной избы.

Оказавшись снаружи, ярыжки на минуту задумались. Казнить несчастного самим им не хотелось, да и, строго говоря, не по чину. Нет, если бы дьяк пошел следом, они бы исполнили приговор не задумываясь, но тот отчего-то остался внутри и принялся отбирать у писца опросные листы.

— Что делать будем? — спросил один.

— Была бы хоть сабля, — нерешительно протянул второй.

— Ополоумел! — строго одернул его товарищ. — Наше ли дело головы сечь? Давай отведем его к кату[31], пусть он и старается!

— А ну как он артачится станет?

— Да с чего бы?!

— Не знаю. Скажет, вам надо, вы и рубите!

— Вот тогда топор и возьмешь.

— Братцы, — взмолился Семен. — Не берите грех на душу, отпустите меня за ради Христа!

— Какой ты нам брат, морда чернявая? — удивились ярыги. — Ты вор и бунтовщик!

— Спасите! — заблажил стрелец, невольно привлекая к себе внимание окружающих. — Помогите!

Не ожидавшие подобной наглости конвоиры обиделись и принялись награждать неблагодарного арестанта тумаками и ругательствами, отчего шума вокруг стало еще больше.

— Почто бьете? — властно осведомился у них богато одетый всадник, в котором служители правопорядка к своему ужасу признали известного душегуба Михальского.

— Господин Грамотин велел, — только и смог выдавить из себя один из них.

— Да ни за что! — снова подал голос Семен. — Неповинен я ни в чем, как есть неповинен!

— Врешь собака! — искренне возмутился второй ярыжка. — Кабы ты у нас невинен был, тебе бы голову ссечь не велели…

— Это верно, — не смог удержаться от смешка царский телохранитель. — Невинных только если батогами, да и то в меру.

— Так и я о чем!

— Господин Михальский, — взмолился бывший стрелец. — Спаси меня от неправой казни, если не за ради моих былых заслуг, так хоть во Христа имя!

— Ты знаешь меня? — удивился Корнилий.

— Так и ты меня помнить должен. Я ж тот самый стрелец, что вора Телятевского побил и царский венец отнял…

— Семен?!

— Я, господине мой добрый! Не дай погибнуть душе без покаяния!

— Вот что, — велел ярыгам бывший лисовчик, — человека сего я от вас забираю, ибо ведаю за ним слово и дело государево!

— Твоя воля, — поклонился первый из них, — а только что нам нашему начальному человеку сказать, коли спросит, куда этот супостат девался?

— Если дьяку Ивану Тарасьеву сыну Грамотину так интересно, — хищно улыбнулся Михальский, — так пусть у меня и спросит.

— А может, не станем ничего дьяку-то говорить? — задумчиво сказал второй, провожая взглядом подручных царского телохранителя, забравшего у них добычу.

— Опасно, — покачал головой его товарищ, — а ну как они встретятся?

— Скажешь тоже! Где такое видано, чтобы от Михальского живыми возвращались?

Ожидая Филарета, я немного нервничал. Мужик он умный и жесткий, и при всем при этом очень популярный. Для аристократии он в доску свой, потому что один из них. Вместе от Годунова натерпелись, вместе самозванцу кланялись, вместе польского королевича на царствование звали, а также предавали, наушничали, родиной торговали…

Простому народу тоже свой, во-первых потому что русский, а во-вторых, любят у нас «страдальцев», а Филарет, как ни крути, в плену был, причем не во Владиславовой думе, как иные и прочие. А что патриархом стал в Тушине, так его за это даже неистовый Гермоген[32] не корил.