Аввакум

Отбивши тысячи две поклонов, Никон пошел в алтарь, облачился и принялся служить всенощную. И было это для Саввы чудом, ибо он, выйдя из тайных скитов, где патриарха называли антихристом, не только видел святейшего от себя в двух шагах, но говорил с ним, молился! Патриарх службы его своей удостоил! Да какой службы! Не той, что для всех, – что для себя и Господа Бога. Исполнясь благодарности, Савва, когда служба кончилась, пал перед Никоном ниц и, плача, просил прощения и просил постричь в монахи.

Никон, разоблачась, посадил его на лавку и сел сам.

– Расскажи о себе.

Савва рассказал.

– Чудны дела Твои, Господи! – удивился Никон. – Ты и дворянин, ты и раб ради жены своей. Мне, патриарху, слуга, и мне же – противник.

– Не противник я, святейший… Постриги меня, хочу быть слугою одного Господа Бога.

– Когда ты рассказывал о жене своей Енафе, – покачал головою Никон, – мне представилось, что она жива, что и сын твой жив. То не было моим желанием, то было свидетельство свыше.

Никон поднялся.

– Будешь до весны псаломщиком в моей домашней церкви. А как сыщешь руду, пошлю тебя жену твою искать. Ее нет среди мертвых. – И указал на дверь в стене: – Здесь каморка. Устрой постель и живи.

Когда Савва шел на Кий-остров, он думал предстать перед народом, которым он помыкал. Хотел покаяться, получить прощение, а если народ пожелает побить его, то и побои протерпеть, ибо заслужил. Но в жизни все устроилось иначе. Жил, не покидая патриарших палат… И уже боялся, что кто-то на Кие узнает его.

Между тем в Москву от Никона воротился стольник Матвей Пушкин. Алексей Михайлович слушал его с Федором Михайловичем Ртищевым да с Борисом Ивановичем Морозовым.

Матвей, румяный, круглолицый, ел голубенькими глазками государя и, вызубрив расспросные речи до буквицы, выпаливал текст, не прилагая к словам ни чувств, ни своего понимания. У него и голос был, как у научившейся говорить галки, громкий, хриплый, без ударений и полутонов.

– «Великому государю от меня всегда благословение, – доносил ответ Никона Пушкин, и как это сделал патриарх, так и он: осенил рукою воздух крестным знамением. – И невозможно рабу не благословлять своего государя. А чтобы без меня поставить нового патриарха – не благословляю. Кому его ставить и кому на него митру положить? Мне митру дали вселенские патриархи, а митрополиту на нового патриарха митры положить невозможно… А я и сам жив, и благодать Святого Духа со мною. Ведь я оставил престол, а архиерейство не оставлял. Государю известно, что я взял с собою саккос и омофор и временем служу литургию для причастия Христовых тайн и за них, государей, Бога молю… Власти же все моего рукоположения, и исповедались они все на постановлении в соборной церкви перед великим государем и передо мною… и подписали своими руками. А когда ставятся, в исповедании своем они проклинают Григория Самвлака, что он при живом митрополите похитил святительский престол. Да архиереи же обещаются на постановлении, чтобы им другого патриарха не хотеть. Как же им новоизбранного патриарха без меня ставить? А если великий государь изволит, велит мне быть в Москве, то я по его, великого государя, указу патриарха поставлю и, приняв от него, государя, милостивое прощение, пойду в монастырь. И которые монастыри я строил, и тех бы монастырей отбирать у меня государь не велел и указал бы от соборной церкви давать часть, чем мне сыту быть».

Пушкин умолк.

– Что еще говорил святейший? – спросил Алексей Михайлович.

– Больше ничего. Позвал обедать. На обед постное было, даже без рыбы.

– Благодарю тебя, Матвей, за службу, – сказал государь. – Отнеси расспросные листы к Башмакову.

И когда Пушкин вышел, со страхом посмотрел на иконы.

– Я знал, что Никон от архиерейства не откажется. Как же тогда избирать патриарха при здравствующем, имеющем на себе благодать Духа Святого?

– Надо хорошенько исследовать, – сказал Борис Иванович, – будет ли твоему имени царскому какое ущемление, если воротить на престол святейшего Никона.

– Я его позову, а он и не пойдет! – ужаснулся Алексей Михайлович. – А он и впрямь не пойдет… из своего упрямства.

– Если нового патриарха не избирать… – осторожно ставя слова, начал Ртищев и замолчал.

– Так что же будет? – спросил Алексей Михайлович.

– Тебе, великий государь, придется дела церкви самому устраивать.

– Ах, Никон! Никон! – чуть не плача, вскрикнул Алексей Михайлович, а в голове пронеслось: Ртищев еще как прав. Давно ли Куракину в Великий Новгород посылал указ о еретиках, которые исповедуются после пятидесяти лет, дело казначея Никиты тоже не Питирим разбирает…

Вдруг в царскую комнату почти вбежал дьяк Тайного приказа Дементий Минич Башмаков. Он протягивал государю зажатую в кулак руку, но кулака не раскрывал, а только твердил:

– Вот уж матушки мои! Вот уж матушки мои!

– Что ты принес?! Что у тебя? – изумился Алексей Михайлович.

Морозов и Ртищев невольно поднялись, и Дементий Минич осторожно разжал пальцы, словно то, что у него было в ладони, могло исчезнуть или вспорхнуть.

– Да что это?! – не понял Алексей Михайлович, разглядывая нечто сплющенное, бесформенное.