Аврора Флойд

Ни коронер, ни пастор не говорили ни слова. Что могли они сказать ему? Симпатичные слова не могли бы уменьшить такую горесть; они только раздражают сильного человека в его агонии. Лучше было повиноваться ему; гораздо лучше было оставить его в покое.

Наконец он встал после молчания, показавшегося продолжительным зрителям его горести…

— Господа! — сказал он громким, решительным голосом, звучно раздавшимся в маленькой комнатке, — даю вам торжественное, честное слово, что когда дочь Арчибальда Флойда вышла за меня, она думала, что этот человек, Джэмс Коньерс, умер.

Он стукнул по столу сжатым кулаком и с гордым вызовом поглядел на обоих джентльменов. Потом своею левою рукою, тою рукою, которая сжимала бумагу, запачканную кровью, он спрятал ее в карман и вышел из комнаты и из гостиницы, но не пошел домой.

Травянистый переулок, напротив гостиницы Золотого Льва вел к большому пустому месту, называемому выгоном Гарнера. Джон Меллиш медленно вышел по этому переулку, на эту пустошь, которая была уединенна даже и в летний светлый день. Когда он затворил калитку на конце переулка и вышел на открытую пустошь, он как будто запер дверь света за собою и остался один с своим великим горем под летним небом.

Дитя, избалованное судьбою — популярный молодой сквайр, не видавший противоречия в тридцать два года — счастливый муж — ах! куда улетели все эти счастливые дни? Они исчезли; они поглощены черной бездною жестокого прошлого! Чудовище, пожирающее своих детей, унесло эти счастливые дни и вместо них остался огорченный человек, огорченный человек, смотревший на широкий ров и на крутой берег, находившийся в нескольких шагах от того места, где он стоял, думавший: «Я ли это перепрыгивал этот ров месяц тому назад, чтобы рвать незабудки для моей жены?».

Он задавал себе этот вопрос, читатель, который мы все должны задавать себе иногда. Действительно ли был он существо того невозвратного прошлого? Даже когда я пишу это, я вижу эту пустошь, о которой я пишу. Сожженная солнцем трава, лужи воды, плоский ландшафт, расстилавшийся с каждой стороны до мест, неизвестных мест. Я могу припомнить каждый предмет в этой простой сцене: атмосферу бессолнечного дня, звуки в мягком летнем воздухе, голоса людей; я могу помнить все, кроме — себя самой. Только это жалкое я не могу я припомнить; только это одно кажется чуждым мне; этому одному не могу я верить. Если бы мне пришлось воротиться в эту северную пустошь завтра, я узнала бы каждый кусточек, каждый пригорок. Несколько лет, прошедших после того, как я видела ее, не сделали почти никакой разницы в чертах знакомого места. Медленные изменения природы, неизменной в своем гармоническом законе, сделали свое дело сообразно этому неизменному закону, но это несчастное я подвергалось такой полной перемене, что если бы вы могли представить мне это изменившееся я прошлого, я не могла бы узнать это странное существо; а между тем перемена совершилась не посредством вулканических потрясений, великих переворотов, а посредством медленного, однообразного изменения выдающихся пунктов: посредством прибавки здесь, убавки там совершается это преобразование.

Бедный Джон Меллиш смотрел на неведомое будущее и оплакивал людей умерших и исчезнувших.

Он бросился на траву и, вынув из кармана скомканную бумагу, развернул ее и разгладил.

Это было брачное свидетельство. Свидетельство о браке, совершенном в Доверском приходе, 2 июля 1856, между Джэмсом Коньерсом холостым, жокеем из Лондона, сыном Джозефа Коньерса, извозчика и Сюзанны, его жены, и Авророй Флойд, девицею, дочерью Арчибальда Флойда, банкира, владельца Фельденского поместья в Кентском графстве.

Глава XXVIII ПОБЕГ АВРОРЫ

Мистрисс Меллиш сидела в комнате мужа утром в день следствия, между ружьями, удочками, хлыстами и всеми принадлежностями спортсменства. Она сидела в широком кресле возле открытого окна, положив голову на подушку; глаза ее были устремлены через луг и цветник на извилистую тропинку, по которой Джон Меллиш должен был воротиться со следствия.

Она заперла дверь этой тихой комнатки, чтобы избавиться от вежливости и жеманного сочувствия мистрисс Поуэлль, и сидела одна у приятного окна; распустившиеся розы рассыпали свои душистые лепестки на ее колени при каждом дуновении ветерка; бабочки порхали около нее; старый бульдог сидел возле нее, положив на ее колени свою тяжелую голову, и его большие тусклые глаза были подняты на лицо Авроры.

Она сидела одна, но Богу известно, что она была не без собеседников. Черные заботы и горькое беспокойство были ее верными собеседниками. Эта несчастная женщина стояла одна посреди моря неприятностей и боялась протянуть руку тем, кто любил ее, чтобы не увлечь их с собою в тот океан, который готовился поглотить ее.

«О, если бы я могла страдать одна!» — думала Аврора, — кажется, я выдержала бы до конца безропотно; но стыд, унижение, тоска падут на других тяжелее, чем на меня. Чего не выстрадают они, если сумасбродство моей юности сделается известным свету?»